Перебои в смерти

Следующий день пришелся на воскресенье, а воскресенье — это день, когда полагается выгуливать пса. Любовью за любовь, мог бы сказать тот, держа в зубах ошейник с поводком. Уже в парке, направляясь к своей любимой скамейке, виолончелист еще издали заметил, что на ней сидит женщина. Скамейки в парке принадлежат всем и никому и, как правило, бесплатны, так что нельзя сказать тому, кто пришел первым: Эта скамейка — моя, пересядьте, пожалуйста. И никогда благовоспитанный человек, каков виолончелист, такого себе не позволит, тем более что ему чудится, будто он узнал в женщине на скамейке ту, что сидела на концерте в ложе, в первом ряду, ту, что не пришла, как обещала, ту, что вчера ночью стояла на самой середине музыкального салона, скрестив руки на груди. Как известно, после пятидесяти глаза уже не те, и мы начинаем помаргивать и щуриться, словно изображая из себя героев дикого запада или мореплавателей прошлых веков, словно сидим в седле или стоим на носу каравеллы, озираем из-под руки далекие горизонты. Женщина одета иначе, чем та, давешняя, она — в брюках и кожаном пиджачке, и, несомненно, это — другая, говорит виолончелист своему сердцу, но оно — зорче и потому отвечает: глаза протри, она самая и есть, и мы поглядим теперь, как ты будешь себя вести. Женщина вскинула голову, и последние сомнения виолончелиста исчезли — это была она. Здравствуйте, сказал он, остановившись у скамьи, сегодня я мог ожидать чего угодно, только не подобной встречи. Здравствуйте, я пришла проститься и попросить прощения за то, что вчера не была на концерте. Виолончелист, присев рядом и отстегнув поводок, сказал псу: Гуляй, — и, не глядя на женщину, ответил ей: Вам не за что просить прощения, такое бывает, люди купят билет, а потом из-за того или из-за этого прийти не могут, это в порядке вещей. С прощением разобрались, а как насчет моего прощания, спросила она. Ну, с вашей стороны это — уж такая утонченность: счесть себя обязанной попрощаться с незнакомым человеком, тем более что я решительно не понимаю, откуда вы знаете о моем обыкновении гулять по воскресеньям в этом парке. О вас мне известно едва ли не все. Умоляю вас, не станем заводить абсурдный разговор наподобие тех, что мы вели в четверг у театра, а потом по телефону: вы ничего не можете знать обо мне, потому что мы никогда раньше не встречались. Вспомните, что я была на репетиции. А я не понимаю, как вам удалось проникнуть в зал: наш дирижер никого посторонних не допускает, только не говорите, ради бога, что вы и его знаете. Не так хорошо, как вас, но вы — исключение. Не хотелось бы. Почему. Хотите знать, вы на самом деле хотите это знать, спросил виолончелист с яростью, близкой к отчаянью. Хочу. Потому что я влюбился в женщину, о которой ничего не знаю, которая развлекается за мой счет и морочит мне голову, а завтра уедет неизвестно куда, и я никогда больше ее не увижу. Не завтра, а сегодня. Тем более. И то, что я морочу вам голову, — неправда. Впечатление создается именно такое. Что же до того, что вы влюбились, то ответа от меня не ждите, ибо есть слова, произносить которые мне запрещено. Опять тайна. И — далеко не последняя. Да нет, мы попрощаемся, и конец всяким тайнам. Могут возникнуть другие. Пожалуйста, перестаньте меня мучить. Письмо. Я не желаю знать ни о каком письме. Если бы я даже хотела вручить вам его, с улыбкой произнесла женщина, то все равно бы не смогла — забыла в отеле. Ну, так порвите его. Я подумаю, что с ним сделать. Чего тут думать, разорвите — и все. Женщина поднялась. Уже уходите, спросил виолончелист. Он продолжал сидеть, не поднимая головы, и явно хотел сказать что-то еще. Я к вам даже не прикоснулся, пробормотал он. Это я не захотела, чтобы вы ко мне прикасались. Как же вам это удалось. Мне это нетрудно. Даже сейчас. Даже сейчас. Ну, дайте хоть руку. Руки у меня холодные. Виолончелист поднял голову. Женщины уже не было.