Перед бурей

— Клянусь святою девой, что эта сабля... — ударил в левый бок по привычке Богдан и, ощутив пустоту, смешался и покраснел.

— А где же твоя сабля? — спросил, изумясь, Вишневецкий.

— Арестована, ясный княже.

— Кем и за что?

— Княжьим подвластным... для приспособления меня к колу.

— Вот как! Без моего ведома? Подать мне сейчас саблю пана писаря! — крикнул по-польски князь, и Заремба бросился к выходу. — Да доложить мне, — добавил он вслед, кто там без меня дерзает распоряжаться?

Через минуту влетел Заремба и, подавая князю саблю, сообщил, что распорядился пан наместник Ясинский и что он хочет объясниться.

— Поздно! Исключить его из хоругви! — сухо сказал, рассматривая саблю, князь Ярема. — Добрая карабела, дорогая и по рукоятке, и по клинку.

— Для меня она бесценна, — заметил Богдан, — это почетный дар всемилостивейшего нашего короля Владислава{34}, когда он еще был королевичем, за мои боевые заслуги.

— Так храни же эту драгоценность, — передал князь саблю Богдану, — и обнажай ее честно на защиту отчизны против всех врагов, где бы они ни были.

— Бог свидетель, — поцеловал Богдан клинок сабли, дотронувшись рукой при низком поклоне до полы княжьего кунтуша, — я обнажу ее без страха на всякого врага, кто бы он ни был, если только посягнет на нашу свободу и благо...

— Свобода Речи Посполитой незыблема! — перебил Иеремия, возвысив свой голос, зазвучавший неприятными высокими нотами. — Бунтовщики теперь уничтожены; гидре срезана голова, и я размечу все корни козачества — этого безумного учреждения моего безумного предка... Я размечу, прахом развею, — ударил он по столу кулаком, — и заставлю забыть это проклятое имя!.. Но я и вельможи, карая изменников, вместе с тем с особенным удовольствием желаем отличить, наградить и выдвинуть верных Короне и отчизне сынов, желаем лучшие роды преданнейших слуг возвысить даже и до шляхетства, если, конечно, они поступятся своею дикостью и заблуждениями... Надеюсь, что пан писарь, при своей эдукации, потщится заслужить эту честь.

Богдан ответил глубоким поклоном, не проронив ни одного слова.

— Еще только остается разгромить и уничтожить это волчье логовище — Запорожье, — продолжал Вишневецкий, отхлебнув из кубка воды, — тогда только можно будет спокойно уснуть.

— Тогда-то, осмелюсь возразить, ясноосвецоный княже, — вздохнул Богдан глубоко, — и не будет ни на минуту покоя: орда безвозбранно будет врываться в пределы отечества, будет терзать окраины, обращать в пепел панские добра и, в конце концов, дерзнет посягнуть и на самое сердце обездоленной Польши.

— Мы воздвигли твердыню Кодак, и неверные азиаты не посмеют переступить этот порог, — надменно сказал Вишневецкий.

— Твердыня имеет значение лишь для своих, а низовья Днепра и границы в широкой степи беззащитны, — убедительным тоном поддерживал Богдан свою мысль. — Только буйные шибайголовы запорожцы, сыны этой дикой пустыни, могут противостать быстротой и отвагой таким же диким степовикам.

— А мою карабелу и мои хоругви вацпан забывает? — раздражаясь, брязнул саблею князь. — Об эту скалу, — ударил он рукою в свою грудь, — разобьются все полчища хана.

— Да, ясноосвецоный князь — единый Марс на всю Польшу; так неужели же знаменитейший вождь и сын славы, имя которого может потрясти и самую Порту, согласится стать только сторожем для спокойствия завидующих ему магнатов?

— Вацпан не глуп, — прищурился и искривил улыбкою рот Вишневецкий, — но пора; мы отдохнули довольно... В поход! — крикнул он, и Заремба полетел передать распоряжение. — Надеюсь, ты и ночью не собьешься с пути? — обратился он к Богдану.

— Пусть ваша княжеская милость будет спокойна, — поклонился козак.

— Ну, ступай и распорядись, — ударил его по плечу дружески Вишневецкий, — а когда благополучно возвратимся, то я предлагаю тебе у себя службу.

— Падаю до ног за честь, ясный княже! — приложил к сердцу руку Богдан и, наклонив почтительно голову, вышел из палатки.

Весь лагерь был в суете и движении; палатки укладывались, в телеги запрягали коней, драгуны подтягивали подпруги у седел, гусары строились, пушкари хлопотали возле арматы... Все снималось с места торопливо, но без крика и замешательства, а в строжайшем, привычном порядке.

Не успел Богдан сесть на своего Белаша и ободрить Ахметку, как раздался крик вскочившего на коня князя: «Гай­да!» — и все войско стройно двинулось за ним.

Богдан должен был ехать впереди, между приставленными к нему латниками. Все последние события совершились так быстро, что он еще не мог ни разобраться в мыслях, ни оценить своего положения, ни уяснить, отчего у него в груди стояла тупая, давящая боль? Одно только поднимало в нем силы: сознание, что пока от кола он ушел.

Вдруг, проезжая мимо обоза, он увидел козаков, прикованных к повозкам цепями; между ними он узнал и своих двух товарищей по многим сечам и по последней — Бурлия и Пешту. Облилось кровью от жалости сердце козака, а вместе с тем и сжалось от подступившего холода.

— Ба! Смотри, Хмель здесь! — отозвался Бурлий.

— Верно, он — и в почете! — прошипел Пешта.

— Вот так штука! Ловкач! — засмеялся первый.