Перед бурей

— Нет, нет, дитя мое... я, по праву моих родственных чувств, поздороваюсь лучше так... — и он, обнявши своими мощными дланями ее головку, поцеловал ее отечески в лоб.

Натянутая сцена якобы первой встречи была наконец прервана приходом слуг и размещением снедей. За завтраком завязался общий разговор о предстоящих торжествах и пирах в Варшаве, о Радзивилле, что своей царской роскошью и великолепием сводит с ума столицу и разорит многих, о том, что к предстоящим празднествам тратятся на наряды чудовищные суммы, что паненки и пани не хотят ударить лицом в грязь перед волошками[121], славящимися своим бо­гатством.

Богдан по этому поводу рассказал много интересного и поучительного про нравы и обычаи молдаван, про их семейную жизнь, представляющую смесь таинственного востока с вольным западом, про роскошь пиров, про увлекательную игривость волошек-красавиц, про их соблазнительные наряды. Богдану приходилось не раз там бывать, и он изучил прекрасно страну. Рассказы Богдана заняли и оживили всех собеседников; даже чопорная княгиня с дочкой спустились с высоты своего величия и начали восторгаться остроумием и светскою веселостью своего гостя. Марылька же хотя и молчала, но глаза ее так радостно, так победно сверкали, что нельзя было и сомневаться в ее восторге. Когда же Богдан перенес свои рассказы из Болгарии в рыцарские замки над Рейном и начал описывать пышные турниры, блеск оружия, трубы герольдов, роскошные выезды, ложи очаровательных дам, награждающих победителей и розами, и улыбками, и любовью, то у Марыльки закружилось все в голове какими-то радужными цветами, словно в блестящем калейдоскопе, сердце забилось и больно, и сладко, а в груди поднялись волны, напоившие ее жаждой изведать этот мир блеска, радости и несущихся навстречу восторгов и поклонений... в наклоненной головке ее что-то смутно стучало: «Ах, какой он интересный, эдукованный, все видал, все знает, с ним не стыдно нигде!»

— Пан до того увлекательно говорит, что его заслушаешься, — заметила наконец грациозно княгиня.

— Да, очень занимательно... — прожурчала княжна, — пан так много выездил.

— Не в том дело, — наполнил канцлер себе и Богдану кубки бургундским, — иной исколесит весь свет, а вернется еще глупее домой... Тому, кого бог отметил талантом, тому только и чужое все впрок, и он собранными сокровищами знания поделится с другими и принесет их на пользу своей отчизны... так вот... — подлил он жене и паннам мальвазии, — выпьем за то, чтобы наш шановный гость положил свои таланты у ног нуждающейся в них Речи Посполитой...

Дамы охотно поддержали предложенный тост. Богдан был тронут таким почетным вниманием и в изысканных, искренних выражениях благодарил яснейших вельмож. Княгиня, подогретая еще мальвазией, до того оживилась, что сообщила даже несколько городских сплетен и анекдот про княгиню Любомирскую, сказочную якобы невесту старого гетмана.

— А его ясновельможная мосць в Варшаве? — осведомился Хмельницкий.

— Нет, пане, — ответила с насмешкой княгиня, — поплелся с Любомирскими в Львов встречать молодых... В подагре, а туда же! Ногу левую волочит, а правой притопывает в полонезе — умора!

— У всякого из нас есть свои слабости, — заметил князь строго, — а человеческие слабости требуют снисхождения... тем более если они покрываются с избытком доблестями ума и сердца и обильною любовью к отчизне...

— Но согласись, княже, что в его лета ухаживанья и затеи женитьбы смешны, — возразила княгиня.

— Ведь это все преувеличено, — пожал плечами пан канцлер, — и наконец, — обратился он с улыбкой к Богдану, — красота для всех возрастов всемогуща...

Последний почему-то смутился и ответил не совсем впопад:

— Да, такого великого гетмана, как его ясная мосць Конецпольский, с таким прозорливым взглядом на государственные задачи не было еще у нас, да и не будет, пожалуй...

Княгиня закусила губу, а княжна перевела сейчас разговор на другую тему.

— А какая, говорят, красавица эта господаревна Елена, дочка Лупула, — заявила она, — так просто сказка! Князь Януш, говорят, чуть ли не сошел с ума, да и все, вероятно, вельможное рыцарство наше ошалеет.

— Ты уже сделай маленькое, единичное исключение хотя для одного, — подчеркнул Оссолинский игриво Урсуле.

Княжна вспыхнула пятнистым румянцем и закрылась салфеткой.

— Да, красавица у Лупула не эта Елена, а меньшая, девочка еще, Розанда, — промолвила княгиня.

— Не Розанда, мамо, а Розоланда,{149} — возразила Урсула.

— Все равно, милая, — вставил князь, — и Розанда, и Розоланда, и Роксанда: это их волошские ласкательные от Александра, а что она отличается необычною красотой, так это правда, все кричат...

— Но ведь ей еще только двенадцать лет, — заметила княжна, — а с этого возраста лица изменяются очень, да и странно, что о таком ребенке кричат.

— Ничего нет странного, — взглянул на нее отец, — все выдающееся, необычайное поражает всякого с раннего возраста... Вот, если б у меня был сын теперь восемнадцати лет, и я бы мог помечтать о такой невестке...