Перед бурей

Сверстники его единогласно свидетельствуют о том, как он еще в молодые годы убежденно и настойчиво твердил всем им свои заветные заповеди-предостережения: "Не надо торопиться... Ждать, пока призовут... Готовиться... Взять всё, что только возможно, от саморазвития, от выработки моральных качеств, которые необходимы для борьбы за идеалы свободы {154} и социальной справедливости... Враг, с которым нам предстоит схватиться не на жизнь, а на смерть, - силен и хитер. Нам должно, нам необходимо быть во всеоружии: всеоружии знания, науки, тщательного исследования тех проблем сегодняшнего и завтрашнего дня, которые история будет ставить перед нами".

И Гоц ударял рукой по столу, заваленному конспектами проштудированных и штудируемых им книг...

Простота Михаила Гоца сквозила во всём, начиная с внешних мелочей. По-студенчески проста была его квартира, Просто он одевался: в теплые летние женевские дни мы заставали его в неизменной синей кубовой рубашке-косоворотке, с узкой полосой вышивки на вороту и по краям рукавов; в холодные дни он менял ее на серенькую, наглухо, вплоть до самой шеи застегнутую рабочую тужурку.

Просто принимал он гостей, охотно оставлял их у себя запросто позавтракать или пообедать; и тогда становился бесконечно похож за столом на тюремного артельного старосту: стоило посмотреть, как он, вооружась большим ножом и обведя глазами всех присутствующих, артистически делил жаркое по числу участников на почти аптекарски ровные доли. Бывавшие изредка у нас в Женеве гости из "другого" мира, выражали иногда между собой изумление по поводу того, что этот отпрыск богатых финансово-индустриальных кругов жил так, как будто у него в жизни всего и всегда было в обрез.

Гоц был очень наблюдателен и проявлял большую проницательность в оценке людей. Но "и на старуху бывает проруха". Однажды Гоц встретил меня юмористическим восклицанием: "Сегодня, Виктор, можешь меня поздравить. Ну, и пробрала же меня одна дама - вчера получил письмо".

- В чем дело?

- Я направил к ней недавно Евгения Филипповича (Азефа). Тот у нее побывал, а через несколько дней получаю от нее письмо: зачем это я направил к ней какого-то отвратительного субъекта, от которого за версту пахнет шпионом? Я ей тогда ответил, что, наткнувшись в юности на такого ловкого шпионского пройдоху, как Зубатов, я знаю, почем фунт лиха, и когда рекомендую человека, то за моей рекомендацией стоит жизненный опыт... И что же ты думаешь, - с веселым смехом продолжал он, - только что получил от нее {155} - это некая Ариадна Тыркова, близкая к центру "Освобождения" - новую отповедь да какую. "Ну, - иронизирует она, - если у вас такая обширная практика общения со шпионами, у вас это могло войти в привычку; но мне перспектива пройти такой же курс отнюдь не улыбается".

***

В конце 1902 г. приехал заграницу Осип Соломонович Минор, старый товарищ Михаила Гоца. В Берлине он познакомился с Гершуни и Азефом. Летом 1903 г. переехал в Женеву, где сразу попал на съезд Аграрно-Социалистической Лиги и на учредительное совещание заграничной организации Партии Социалистов-Революционеров. Он вошел в обе организации и с головой ушел в работу.

Молодым студентом Минор вошел в народовольческие кружки, не раз подвергался арестам и в 1888 году, после двух с половиной лет тюремного заключения, был сослан в Сибирь. Его портрет из Бутырской тюрьмы, от мая 1888 г., перед отправкой в ссылку, рисует нам высокого, худощавого, несколько узкоплечего брюнета, выглядевшего старше своих лет, с высоким лбом, гладкой, откинутой назад прической, в очках, притемняющих задумчивые, грустные глаза, с пышными черными бородой и усами, с общим видом скорее приват-доцента, чем революционера и человека действия. И какие же, в сущности, действия могли быть поставлены ему в счет? Прокурор Муравьев, в ответ на вопросы отца Минора о сыне, ответил коротко: "Десять лет ссылки в Средне-Колымск - за вредное влияние на молодежь".

Еще в Томске, где, после побега с пути одной из заключенных, их всех заперли на замок в камеру, где оставили без еды, без питья и даже без традиционной "параши", - они вызвали страшный переполох среди начальства высадив двери камеры самодельным тараном. Сошло: неслыханность такого поведения вызвала растерянность власти и заставила ее пойти на уступки. Но это было в последний раз. Чем дальше углублялась эта партия в Сибирь, тем угрюмее, тем злее становился конвой, тем чаще щелкали затворы ружей и курки револьверов, - а пройти пешком до Иркутска надо было две с половиною тысячи верст.

{156} Измученные люди сумели еще после этого выдержать три тысячи верст путешествия на телегах по ужасающим подобиям дорог во время осенней распутицы вплоть до Якутска. Тут надеялись перезимовать, чтобы весной осилить новый трехтысячный путь - от Якутска до Средне-Колымска, по местам бездорожным и почти безлюдным.