Перед бурей

Богдан взглянул на нее и в порыве терзаний, разивших его мощную грудь, бросился перед ней на колени и осыпал поцелуями.

Вздрогнула Елена, оглянулась и зарделась вся до тонких ушей густым румянцем.

— Прости, прости меня, ангел небесный, ненаглядная моя, счастье мое, рай мой! — шептал Богдан дрожащим от страсти голосом. — Потерял я разум и волю, ты все сожгла!.. Ах, как безумно люблю я тебя!

— Так за что же ты просишь прощения, мой любый, мой коханый? — провела она нежной рукой по его львиной чуприне и прильнула губами к его губам. — Ведь ты любишь меня? Так какого мне еще блаженства желать? Ты меня не обманешь...

— Клянусь всем, — прервал ее и поднял порывисто руку Богдан, — честью моей, жизнью, благом моей родины; только лишь минет время, и я тебя перед лицом церкви и света назову своей дружиной.

— Я тебе верю... доказала, что верю... — обвила она горячо его шею руками и прильнула к нему упругою, трепещущею грудью. — И я тебе клянусь, — добавила она после паузы с приподнятым чувством, — быть верною, нежною и пылкою женой до самой, до самой смерти...

— О моя радость!.. — ласкал и прижимал ее опьяневший снова Богдан. — Посланная мне богом подруга!.. Ах, какое счастье! Умереть бы в такую минуту.

— Тс-с, — отстранилась в испуге Марылька, — под лестницей шаги... Нехорошо... Нехорошо, если тебя застанут здесь... поспеши туда. Что же делать?.. Потерпим недолго, — прошептала она, и глаза ее вспыхнули зноем.

— Ах... вот она, жизнь... — простонал даже Богдан, — кричит, требует... хоть один еще торопливый поцелуй на прощанье!

— На, вот какой! — впилась она в его губы и страстно прижалась к нему всем телом. — Ну, пока будет!.. — отшатнулась она и, взглянувши кокетливо на Богдана, взяла его слегка за ухо и пропела: — V, тато! Хорош тато! — а потом, опустивши стыдливо глаза, вырвалась из его объятий и убежала. Что-то неприятное полоснуло по сердцу Богдана при этой шутке, но, опьяненный восторгом, он почти не заметил ее.

Точно очумевший от чада, сошел он с лестницы, бессильный даже скрыть игравшую во всем его существе радость.

На счастье его, раздавшиеся внизу шаги оказались принадлежащими Морозенку, приехавшему из Сечи с запросами и поручениями от Нечая; Богдан бросился с таким увлечением обнимать его, что удивил своим восторгом не только Олексу, но даже и бывших при свидании свидетелей, особенно Ганну; последняя взглянула на него пристально и изумилась: ни тени бывшей тоски на лице, ни капли печали, а одна лишь утеха да сладость.

Ганна вспыхнула сначала огнем, а потом побледнела. «Нет, не обманешь, — пронеслось стрелой в ее голове, — не Морозенку рад ты, а не можешь скрыть своей радости. Раз и меня ты обнял», — резнуло ее страшной болью это воспоминание, и она, прошептав неслышно: «Ой, украли у нас солнце красное», — схватилась за притолку двери, чтоб не упасть.

Богдан поспешил увесть Морозенка на свою половину, чтобы самому поскорей уйти от непрошенных наблюдений.

Выскочила в сени вся раскрасневшаяся, взволнованная Оксанка и чуть не расплакалась, что не застала Олексы. Потом, обведя глазами, она увидала свою любую Ганночку с искаженным от страданий лицом, едва державшуюся на ногах, увидала и подбежала к ней с непритворным участием.

— Что с вами, родненькая? — взяла она ее за холодные руки и прижала их к своим губам. — Вы нездоровы?

— Проведи меня... в детскую... — простонала слабо Ганна, — прилягу... пройдет.

Оксана едва ее довела, так она шаталась из стороны в сторону, и почти уронила ее на постель... Ганна упала и разразилась истерическими рыданиями.

Когда Морозенко встретился с Оксанкой, то, после пламенных поцелуев, после нежных ласк и объятий, после бессвязных, бессмысленных, но счастливых обрывков речей, прерываемых шепотом, вздохами и немыми моментами непереживаемого дважды блаженства, — после всего этого начал он, наконец, расспрашивать Оксану про причину какой-то придавленности всех в Суботове, про значение скрываемой радости и нескрываемых слез.

— Разве ты не знаешь? Титочка, мама наша... вот-вот умрет... — простонала Оксана.

— Слыхал, слыхал, — сочувственно вздохнул и Олекса, — но что ж? Давно ведь все это знают... тут благодарить нужно бога, что берет ее к себе, прекращает муки... Но только помечаю я, — качнул он головою, — что, помимо пани господарки, что-то затуманило, замутило всех здесь.

— Да! Ты не знаешь разве? Правда, правда, без тебя возвратился сюда пан господарь из Варшавы с какою-то панянкой...

— С Марылькой? — вспыхнул Олекса.

— А ты почем знаешь? — всполошилась Оксана.

— Как же не знать? Вместе с батьком выратовали ее, вместе гойдались на море, вместе ехали верхом аж до Каменца... Она такая ласковая, славная, красавица писаная!

— И тебя околдовала? — устремила Оксана с ужасом на Олексу свои большие, черные, готовые брызнуть слезами глаза. — Ты закохался? Ох, пропал же ты, пропала и я! — всплеснула она в отчаянии руками.

— Господь с тобой! — перекрестил ее Олекса, отступив на шаг. — Что тебе в думку пришло?