Перед грозой

— Прежде всего отослали бы назад северян. А что бы вы сделали с падре Рейесом?

— У вас еще хватает сил для шуток, падре Меса.

— Нет, мне не до шуток. Да воцарится мир и согласие среди служителей христианской церкви. А все же, если Рейес потерпит поражение, не думаете ли вы сами вмешаться в это дело?

— О нет! Я лишь исповедую всех, кто в этом нуждается и в селении, и на окрестных ранчо. Однако вы можете быть уверены в провале нашего инквизитора. Мне известно, что кое-кто из северян уже высказал ему…

— Нет, падресито, думайте, что хотите, но вряд ли вы чего добьетесь… Если бы, скажем, организовать что-то вроде клуба взаимопомощи, какие я видел там, и устраивать собрания, праздничные вечера и даже… простите, пожалуйста, но я уж скажу, — танцульки. А чего здесь особенного, там, на Севере, в католических церквах после богослужения крутят кино, открывают благотворительные базары, показывают театральные постановки! А если вы хотите заставить всех моих товарищей молиться или исповедоваться и пригласите на собрание наподобие ассамблей Дщерей Марии или на прогулку, но чтоб только одни мужчины, без женщин, — я вам сразу могу сказать, что никто за вами не пойдет. А вот если вы будете печься но только о своем, а и о том, как помочь человеку, если он заболел пли лишился работы, о том, как помочь ему заработать на жизнь, да прибавите немножко праздников — оркестрик, хор, красивые песни, а то и драматический спектакль, — тут вы увидите, как все ладно пойдет… А если по-другому — будем толочь воду в ступе. Зачем? Я и сам ни за что за вами не пойду.

3

Хотя ничего вроде он не замечал, однако Бартоло Хименес, муж Бруны, бывшей невесты Дамиана, заподозрил, что Дамиан пытается вновь растревожить ее сердце. И эти страхи, будто стая сопилотов[78], вилась над его головой, не оставляя в покое ни на солнце, ни в тени, ни во сне, ни наяву. Ему все мерещилось, что другие говорят с ним какими-то намеками, посматривают на него с сожалением или с насмешкой. Если и раньше он не осмеливался взглянуть жене прямо в глаза, в силу какой-то робости или, скорее, какого-то стыда: словно он вдруг увидел бы ее голой, — то сейчас у него и вовсе не хватало смелости выдержать ее взгляд, в котором он боялся открыть нечто предвещающее несчастье. Друг другу они ничего не говорили и даже как будто скрывали друг от друга, что знают о встревожившем их возвращении. Однажды, в ночь на святую субботу, отведя в сторону взгляд и каким-то глухим голосом, Бартоло проронил, что он был на бдении у тела доньи Тачи, однако ничего больше не сказал. Бруна нарочито равнодушным топом отозвалась: «Пусть покоится в мире». Однако оба они, каждый наедине с самим собой, вновь и вновь думали об этой внезапной смерти без исповеди и обо всем прочем, что привлекало внимание всех и вызывало настороженное беспокойство Бартоло и, несомненно, волнение в душе его жены. Когда в селении узнали о дерзкой настойчивости Дамиана, который требовал внести покойницу в церковь как раз в пасхальное воскресенье, о стычке между доном Тимотео и сыном, о скандальной четырехдневной попойке, о многих других неблаговидных поступках обнаглевшего северянина, о постыдной сваре из-за наследства, то распространились слухи, что призрак доньи Тачи стал появляться в селении, однако ни дон Тимотео, ни его дочери не собирались выполнять завещание покойной, и обо всем этом не было сказано ни слова между Бартоло и его женой.