Перед историческим рубежом. Политическая хроника

В то время как всемогущий «Союз русского народа»[116], образующий сложную цепь, которая тянется от престола до последнего хулигана, требовал форменного восстановления старого режима и единственной допустимой деятельностью признавал юстицию военно-полевых судов, «Союз 17 октября»[117], опирающийся на элементы крупного капитала и крупного землевладения, все еще хотел видеть в военно-полевой деятельности только предварительную ступень к конституционному режиму. Однако, Союз погромщиков не мог оказать министерству более серьезной услуги, чем убийство либерального специалиста по финансовым вопросам Герценштейна[118]. Между тем Союз 17 октября, избравший своим официальным публицистом Столыпина-брата[119] и получивший в инструкторы чиновника министерства внутренних дел, потерял последние остатки общественного доверия. Попытка насадить в провинции официальную прессу, стоившая громадных денег, разбилась о немую враждебность населения. Вокруг министерства образовалась пустота, из которой вставали грозные призраки все той же революции.

Трудность положения не исчерпывалась этим. Когда Столыпин был еще саратовским губернатором, он регулярно получал от казны необходимые для управления суммы. Ему не приходилось ломать себе голову над финансовым искусством, которое умеет перекладывать расходы по подавлению живущего поколения на плечи будущих. Теперь, став руководителем государственной политики, он вдруг ощутил сложную зависимость от гг. Мендельсонов, Клемансо, Рувье, Ротшильдов[120].

Созыв народных представителей стал неизбежен.

Вторая Дума собралась 7 февраля. Официальная тактика Думы определилась кадетским центром, который имел на своей стороне правых, когда деятельно помогал контрреволюции, и левых, когда проявлял свою вялую оппозицию.

В первой Думе кадеты изображали из себя вождей нации. Так как народные массы, за исключением городского пролетариата, находились еще только в хаотически-оппозиционном настроении, и так как партии крайней левой бойкотировали выборы, то кадеты оказались господами положения. Они представляли «всю страну»: либерального помещика, либерального купца, адвоката, врача, чиновника, лавочника, приказчика, мужика. Хотя руководство партией оставалось в руках помещиков, профессоров и адвокатов, она все же была сдвинута влево значительным количеством старомодных провинциальных радикалов, переполнявших кадетскую фракцию; дело дошло до Выборгского манифеста, доставившего впоследствии либеральным филистерам столько бессонных ночей.

Во вторую Думу кадеты пришли в меньшем числе, но у них было, по объяснению Милюкова, то преимущество, что теперь за ними стоял не неопределенно-недовольный обыватель, а сознательный выборщик, подавший голос за антиреволюционную платформу. Между тем как главная масса помещиков и представители крупного капитала перешли в лагерь активной реакции, городская мелкая буржуазия, торговый пролетариат и средний интеллигент голосовали за левые партии. За кадетами пошла часть помещиков и средние слои городского населения. Налево от них стояли представители крестьян и рабочих.

Кадеты вотировали правительству рекрутский набор и обещали вотировать бюджет. Точно так же они голосовали бы и за новые займы для покрытия государственного дефицита и не задумались бы взять на себя ответственность за старые долги самодержавия. Головин[121], эта жалкая фигура, воплощавшая на председательском кресле всю низость и все бессилие либерализма, высказал после роспуска Думы ту мысль, что правительство должно было в сущности усмотреть в поведении кадетов свою победу над оппозицией. Это совершенно правильно. Казалось бы, что при таких условиях не было никаких оснований распускать Думу. И все-таки Дума была распущена. Это доказывает, что есть сила, более могучая, чем политические аргументы либерализма. Эта сила есть внутренняя логика революции.

В борьбе с руководимой кадетами Думой министерство все больше проникалось сознанием своей силы. Здесь оно видело перед собой не исторические задачи, которые требовалось решить, а политических противников, которых нужно было обезвредить. В качестве соперников правительства и претендентов на власть фигурировала кучка адвокатов, для которых политика была чем-то вроде судебных прений высшего порядка. Ее политическое красноречие колебалось между юридическим силлогизмом и салонной фразой. В прениях по поводу полевых судов обе стороны выступили друг против друга. Московский присяжный поверенный Маклаков[122], в котором либералы видели своего будущего героя, подверг военно-полевую юстицию, а вместе с ней и всю политику правительства, так называемой уничтожающей юридической критике. – Но военно-полевые суды вовсе не юридическое учреждение, – ответил ему Столыпин. – Они – средство борьбы. Вы доказываете, что это средство не законосообразно? Но зато оно целесообразно! Право не самоцель. Когда существованию государства угрожает опасность, правительство не только вправе, но обязано обратиться, мимо всякого права, к источникам материальной силы.