Перед изгнанием. 1887-1919

«Дорогому моему супругу Тимофею Ефимовичу от супруги Вашей Марии Сергеевной. Еще кланяется сын Иван Тимофеевич, дочка Елена Тимофеевна, Сергей Тимофеевич. Кланяемся мы все тебе враз по низкому поклону и просим мы у тебя твоего родительского благословения, которое может существовать по гроб твоей жизни и на веки нерушимое. Еще кланяются единоутробныя сестрицы твои с супругами своими, кланяются все и вся родня. Еще кланяется Любовь Клементьевна, дедушка Ефим и Катюшка. Она же, подлая, проворовалась-было, да тетка простила. Пакостная такая, картошку заховала в амбаре; срам нам всем был от нея. Покров встретили по-хорошему. Только одним неладно: не было тебя. За чаем все поплакали. Продавать-ли лошадь. Лошади очень дешевы. За нашу лошадь не дадут больше сорока рублей; надо-бы продать, если дадут сорок пять. Отдать нам, или не надо. А мы думаем за такую цену кормить зиму. А там сам как хочешь. Ленька ходит в школу и ничего не занимается. Сергей твой ежедневно видит тебя во сне. Однажды он тебя так видел, как будто ты пришел в солдатском и утром стал рассказывать и много принес гостинцев. Теленка закололи к Казанской, а поросенка может скоро продадим или заколем. Кум Федосий давал три рубля, набивался жеребенком. Прислал нам Серега письмо, живет он Слава Богу. Затем прости нас Христа ради. Остаемся живы и здоровы и тебе того желаем. Как письмо получишь, так и пришли, пожалуйста, ответ. Способие от казны получаем исправно».

– Ладно, с окопов так и пришлешь!

– Чего, малый, грустишь, вспомнил деревню? Родимых? О нареченной в мечтаньях? Любит ли, а может и разлюбила?

– Нет, ничего, так что…

– А как ее звать?

– Ее-то? Любой!

И оба они как-то сразу замолкли. Невольно вспомнились родные их села… Да, там мирно коротают жизнь люди. Кормильцев лишь не хватает: ушли… И ждут-же они с нетерпением, когда они вернутся. Проходит день за днем, неделя за неделею, месяцы сменяются, а ожидания остаются все те-же; так же покорность судьбе, та-же любовь к ним, она не меняется…

Широко расстилалось пахотное поле впереди их окопов, изрытое вражьими снарядами. А за полем проглядывал обездоленный лес со сраженными стволами, в прогалинах которого беззаботно играли отблески близкого заката. Вот там-то, на окраине, засел враг и постоянно их тревожит.

Тимофей и Петр зорко оглядывали впереди лежащую местность и внимательно следили за перебегающим врагом.

– Валить-же их сегодня тьма-тьмущая. Гляди, Петр, кажись пулемет тащат. Вона как засуетились. Вестимо, тащат. Ах, окаянные, ружьев им мало!

С пронзительным свистом пролетела пуля, за ней вторая.

– Э, да это рикошетная, занятная. Смотри, как пылит пахоту.

– Малый, свистать умеешь?

– Ни, так что с молоду не занимался.

– Эх, в прежнее-то время, бывало, заберемся за деревню, парней набежит куча. Тимошка (это мне-то кричат парни). Брякни пищалью, свистни пулей. – Зря-то. Э, ну вас… А у самого желание есть и потрафишь им. Загудит у меня этак в глотке, как их ружья выпалю, а опосля пойдет свист; на всю деревню хватит, да такой, что галки с гнезд повылетают, кружатся на лесом и галдят по-ихнему. Говору, хохоту, шуму – хоть откладывай и пошла по улице ходить гармония. Разнесу все. Вот вся деревня станет на чеку, все повылезет, каждый у своих ворот стоит, девки гораз волнуются, бабы сердятся, меж собой шепчутся: «Негодный Тимошка снова гуляет, озорник этакий. Ишь как оскалил свою волчью пасть». А нам наплевать. Мы затянем свою волжскую «По-матушке». Теперь смолоду, что вы умеете делать. Ничего. Тихонько топчитесь с тальяночкой, понапрасну зажигаете сердца девиц, затягивая фабричную. Своя деревенская постыла, стала вам не по вкусу, забыта. Эх, время. А наша бывало, песня могучая, Ярославская, куда удалее. От нее душа вся просилась на простор, к шири. Запоешь ее у тверских истоков, а доносится она к устьям. Песнь сладкая, родная… – Твоей-то годков восемнадцать?

– Так что моложе.

– Стало быть девчонка?

– Ни, рослая.

И по чертам его молодого лица пробежала невольная улыбка. Он вдруг почувствовал близость своей Любы. Ему казалось, что она вот тут, перед ним, как будто живая, игривая. Но это был лишь призрак мгновенный, радужный, как неожиданный мираж.

Вечерело небо, зажигались звезды, одна красивее другой и мерным мерцанием изливали они свою печаль бытью. Ко сну не клонило, а ночь все быстрее кралась, неуютная, холодная, грозная. Что даст заря, что скажет день?!

– Малый, не спишь?

– Ни.

– Постереги вот это направление, а я скурну.