Перед лицом Родины

— Вот мерзавцы!.. Гробокопатели!.. Ведь это галиматья!.. Я завтра поговорю насчет этих рецензий с Сурыниным. И с главным редактором поговорю. Нельзя же нашу советскую литературу отдавать на откуп каким-то невеждам, жучкам!.. Одни из них драконят молодых авторов по призванию. Это их ремесло. Они делают свое дело вполне честно и сознательно, ибо убеждены, что приносят пользу, очищая литературу от серых, скучных, нудных произведений. Эти люди, тупые от природы, лишены всякого художественного вкуса и чутья… Другие — нет. Они имеют вкус и чутье художника. Это понимающие люди, но ожесточенные своими неудачами. Когда-то они пробовали писать, возможно, и неплохие произведения… Если им попадается талантливая рукопись, ну, скажем, как твоя, ты думаешь, что они не понимают, что она талантливая?.. Отлично понимают. И вот потому-то, что она талантлива, они ее гробят… Гробят из зависти. Почему ты должен быть счастливее их?.. Нет, они хотят, чтобы ты испытал те же терзания, что и они…

Виктор с изумлении смотрел на него.

— Ты, Смоков, клевещешь, — сказал он. — Я не верю тебе.

— Дело твое, — вздернул плечами Смоков. — Не верь. Это я тебе говорю из собственного опыта. Все это я испытал на собственной шкуре… А давай проверим, а? Я вот, например, считаю, что твой роман «Казачья новь» талантливое, по-настоящему хорошее произведение… Это бесспорная истина. Единственный, быть может, порок — это смелость в обрисовке революционного казачества… Других недостатков я в нем не нахожу… Так вот, давай пошлем твою рукопись и любое московское издательство. Увидишь, я в этом уверен, рукопись твоя не будет принята. Ей-богу!.. Давай держать пари.

— Но почему же? — растерянно спросил Виктор. — Если, предположим, что она талантлива и актуальна…

— Эге, дорогой! — снисходительно сказал Смоков. — К талантливости еще много надо…

— А именно?

— Имя и протекция, так называемый святой блат.

— Не верю. Чтоб у нас… — начал было Виктор.

— Ну, это дело твое — хочешь верь, не хочешь — не верь, — сухо оборвал Смоков. — Откровенно говоря, я поступил на работу в издательство из-за того, чтобы продвигать свои книги… Ну, ладно, Виктор, решено, я поговорю с Сарыниным и главным редактором по поводу твоей рукописи…

Говорил ли Иван Евстратьевич по поводу Викторова романа в издательстве или не говорил, Виктору было неизвестно. Видимо, не говорил, потому что никаких изменений не произошло. В издательство его не приглашали. Сам же он туда не шел. Там его могли обвинить в лентяйничании, в нежелании считаться с мнением рецензентов, а поэтому и в нежелании дорабатывать свою рукопись по их замечаниям.

Примерно через месяц после этого разговор со Смоковым Виктор получил из московского издательства рукопись своего романа «Казачья новь». При рукописи не было ни рецензий, ни препроводительного письма. Он стал перелистывать рукопись… По всему было видно, что рукопись внимательно читали. Чуть ли не на каждой странице были подчеркивания и надписи на полях: «Ха-ха!», «Гм!», «Трафарет!», «Шаблон!», «Чепуха!», «Не убедительно!», «Глупо!», «Ой-ой!».

С грустью смотрел Виктор на эти надписи, и ему хотелось плакать.

На следующий день почтальон принес пакет с двумя неподписанными рецензиями и письмом из издательства.

«Прилагаемые при нашем письме рецензии, — писалось в нем, — с убедительной ясностью покажут Вам, что рукопись Ваша «Казачья новь» нуждается в большой, серьезной доработке. Рукопись сырая, сюжет вялый, композиция рыхлая» и т. п.

«Неужели Смоков прав? — с горечью подумал Виктор. — Нет! Не может быть!.. Я все-таки добьюсь своего… Я доработаю рукопись, и пошлю ее снова в издательство».

Но когда он приступил к доработке рукописи по рецензиям, которых у него собралось уже четыре, то пришел в отчаяние. Рецензии были противоречивые. Если в одной рецензии говорилось о чем-нибудь положительно, то в другой это же место подвергалось резкой критике, и наоборот.

Как это было все понять? Голова у него пошла кругом.

XXVIII

Наступала теплая лунная ночь. Чувствовалось первое дыхание весны. Погромыхивая колесами на стыках рельс, поезд мчался вперед.

Константин стоял у распахнутого окна. Ветерок ласкал его разгоряченное лицо. Иногда, освещенные тусклыми фонарями, мимо мелькали кирпичные сторожевые будки, казармы железнодорожных рабочих, погруженные в дрему деревеньки, пустынные станции и разъезды.

У Константина трепетно билось сердце.

«Ведь это же родина моя! — взволнованно думал он, вглядываясь во все это, мелькавшее перед его взором во мраке. — Родина!.. Боже мой!.. Десять лет… Нет! Даже больше… Я здесь не был… Не видел тебя, милая родина… Как же ты меня будешь встречать, родная?»

В соседнем купе еще не спали. Оттуда слышался веселый разговор, смех.

— Представьте господа, что это так, — говорил кто-то громко по-английски. — Эта герцогиня и сейчас еще жива. Ох, и богачка! Ей, вероятно, теперь уже лет девяносто. Однажды мне довелось ее видеть. Она и в старости — представительная, величавая… А в своей молодости она была просто изумительная красавица…