Перед лицом жизни

Ивана Гавриловича осторожно усадили в такси. Из деликатности с ним никто не стал прощаться, хотя всем было ясно, что старик плох и что он никогда уже не вернется на работу.

Григорий Моисеевич ласково пожал ему руку и сунул шоферу деньги, а затем бумажку с адресом старого официанта. Все молчали, и когда машина тронулась, то даже Илье Кузьмичу стало как-то не по себе.

— Да, вот это был человек. Не нам чета, — сказал он и помахал салфеткой, следя за машиной, которая круто свернула на улицу Ракова и затем исчезла вместе с красными сигнальными огоньками.

Иван Гаврилович жил у Финляндского вокзала, в угловом доме, и в свои выходные дни любил смотреть из окна на платформы, запруженные народом.

Когда ему надоедало слушать перекликающиеся сирены электропоездов, он брал в руки гармонь и, пока его жена стряпала на кухне, играл тихо и проникновенно, забывая о присутствии в комнате соседских ребятишек, которым он всегда что-нибудь дарил в свой выходной день.

После обеда Иван Гаврилович уединялся; он раскрывал перед собой тетрадь и принимался за воспоминания, на которых настаивал один знаменитый актер, полагая, что эти воспоминания будут безусловно интересными, если в них показать хотя бы частицу того, что видел и слышал Иван Гаврилович.

С первых же строк своих воспоминаний Иван Гаврилович убедился, что он не может быть беспристрастным к событиям, к людям и даже к самому себе.

Когда-то, давным-давно, гвардейские офицеры, купцы и заводчики, крупные чиновники и интенданты, модные адвокаты и врачи щедро рассчитывались с Иваном Гавриловичем, но они давали ему чужие деньги, и он понимал это, хотя многие посетители и говорили о нем, что он глуп.

Поэтому ему было противно писать о прошлом. Слишком непривлекательным и страшным выглядело оно в глазах Ивана Гавриловича. Ему казалось, что лучше всего, светлее у него должна получиться последняя часть, озаглавленная «После нэпа», та счастливая полоса, когда Иван Гаврилович распрямился, почувствовал себя человеком и по-настоящему полюбил свой труд, не видя в нем ничего зазорного.

По доброте своего характера Иван Гаврилович хотел даже простить Линевского, но простить он не мог только потому, что слишком старым, ненавистным временем повеяло от этого человека, который считал себя ученым, а между тем не понимал самых простых вещей и держался в кабинете директора так, как разгневанный барин у себя в конюшне.

Сейчас, думая обо всем этом, Иван Гаврилович забился в самый угол машины и всхлипнул, чувствуя, что ему не хватает воздуха. Он почувствовал и приближение смерти, но не испугался ее, а только заплакал от обиды, потому что эта смерть всем своим внешним обликом напоминала сегодняшнего посетителя. Она была одета в светлый костюм. Ничего страшного в ней не было, кроме желтых провокаторских глаз, пристально смотрящих на Ивана Гавриловича.

— Ты меня узнаешь? — спросила она.

— Да, узнаю, — сказал Иван Гаврилович, ощущая всем своим существом, как она все ближе придвигалась к нему и как все проворнее нащупывала пальцами его пересохшее горло. Потом она навалилась на старика, и он потерял сознание.

Очнулся он на Литейном проспекте от запаха бензина, от того машинного горьковатого запаха, каким всегда были пропитаны после полетов бортмеханики и пилоты, штурманы и мотористы, которых Иван Гаврилович обслуживал, когда работал в аэропорту.

Они приходили в ресторан в кожаных куртках, в комбинезонах, со шлемами в руках, напоминая Ивану Гавриловичу его сыновей — танкистов, погибших под самым Берлином.

Летчики и штурманы шумно входили в зал и, завидя Ивана Гавриловича, издали улыбались ему.

Нравились они и старому официанту. С ними было легко. И вот сейчас он хотел крикнуть им: «Ребята, помогите!» Но сегодняшний посетитель снова подмял под себя старика и закрыл ему рот ладонью.

Иван Гаврилович засопел, что-то забормотал и еще глубже забился в угол машины.

Шофер чуть повернул голову, искоса посмотрел на плачущего пассажира, но ничего не сказал, зная по опыту, что за рулем нельзя вступать в разговоры с пьяными.

«Видать, загульный старикашка. Пропил, наверно, пенсию, а теперь переживает. Поди дома-то старуха ждет и когти точит. Ну да ничего. В таком положении она тебя не тронет, а завтра видно будет. Утро вечера мудренее», — думал шофер, вслушиваясь в беспомощные всхлипывания пассажира.

Увидев впереди красный глаз светофора, он сбросил газ и остановил машину. На панелях было людно, но почти весь народ двигался в одну сторону, к Неве, откуда доносились зазывные гудки пароходиков.

Приближалась белая ночь, серебристая, как небо.

Город затихал. Его улицы становились все просторнее. С Невы тянуло прохладой. Сотни горящих фонарей отражались в мглистой воде.

Город успокаивался. Шофер улыбнулся, потому что и в машине вдруг стало тихо.

«Значит, уснул», — подумал он о пассажире и повеселел, кладя обе руки на руль.

При въезде на Литейный мост их обогнала машина.