Перед лицом жизни

А тут смотрю: бежит какая-то девчонка и кричит: «Анскуль, Анскуль, иди к Калле, там бугая привели», и пошел старик посмотреть, какой он из себя будет, этот бугай, а я подался в лес, но только чую — кто-то сзади шуршит легкими ногами. Оглянулся — подпасок. Подскочил он ко мне и цап меня за штаны. Я его отдираю от себя, а он никак, горит весь, заходится. «Лушку, говорит, угнали вместе с мамкой, отца замучили, у меня отец партизаном был!» — «Так чего же тебе нужно, спрашиваю, чертенок»? А он мне предъявляет ультиматум: «Дай, говорит, гранату, и все! Тут, версты за три, на дороге, крутой поворот есть. До леса можно рукой достать. Как только ночью пройдет машина с карателями, так я и запущу в них гранату». — «Вот что, говорю, ты как хочешь, но задаром я тебя вооружать не буду. Мне требуется живность. Если достанешь тихо и благородно, так, чтобы все концы в воду, значит — получишь гранату, а не достанешь — прощай». И представь себе, товарищ капитан, обернулся он в семнадцать минут с курочкой в живом виде. Он мне и хлеба принес, и морковки, и все прочее. Думаю, что эта сирота еще покажет свой характер.

Через час, сытно пообедав, они решили отдохнуть в шалаше на плащ-палатке и легли рядом, но капитану спать не хотелось, хотя боли прошли, а Радыгину было просто скучно, и он томился после обильной еды и рассеянно покачивал одной ногой, а другой упирался в землю.

— Да, — задумчиво промолвил Радыгин, — неинтересный я человек… понимаешь, с малолетства подбили мне ноги. У других русских детей и родина была как родина, и отцы были как отцы, а мой старик был таким, что ставь меня хоть под пулю, а ничего хорошего я о нем не скажу. Как-то на пасху, понимаешь, когда меня не было еще на свете, услышал этот старый дурак перезвон колоколов и задумался над жизнью. Вечерний звон… вечерний звон… а говорят, сочинитель-то был слепой, ничего он не видел, а только ходил около жизни да постукивал палкой. А надо сказать, мой отец был человеком возвышенным, и, вместо того чтобы приглядеться к земле, он подымал свои маяки к небу и читал книжки о приключениях разных святых угодников и тому подобных элементов — ну и дочитался! Ты чего это — никак спишь? — внезапно спросил Радыгин.

— Нет, что ты, я слушаю, — сказал Ливанов.

— Ну так вот — и решил мой отец спасаться. Стал он откладывать половину жалованья в банк, чтобы, значит, ровно через двадцать пять лет купить колокол и подарить эту медную бандуру нашей приходской церкви. Вот тут и стало всю нашу семью продувать сквозняком. Мать, конечно, в слезы. Что там ни говори, а настоящая мать разве может променять своих детей на какой-то колокол. И, понимаешь, была она для нас как костер в темноте! Нет у меня слов, товарищ капитан, больше ничего не скажу про эту светлую женщину, а про отца могу хоть до утра рассказывать. Он хотел пролезть в святые, но не вышло! — сказал Радыгин и умолк.

Трясущимися пальцами он свернул две папиросы, потолще — для капитана, другую — для себя, и, прикурив, услышал мышиный шорох за спиной Ливанова. Это шуршали миллионы, на которых лежал капитан.

Стараясь еще больше огорчить и разжечь себя. Радыгин вспомнил скупость отца, его жестокость к родным и нахмурился.

— Мой отец, — сказал он, — на этом колоколе хотел приплыть в рай. Двадцать пять лет он относил половину получки в банк, а я в это время ударился в озорство, сестры — в слезы, а мать от горя повалилась на кровать и перед смертью плюнула батьке в лицо. «Это тебе, говорит, за детей, а это — за колокол!» И действительно, разве могла она, старая, слушать, как в этом колоколе звенят наши слезы!

Таким манером провоевал он с семьей двадцать да плюс еще пять — значит, четверть века, сбил всех с истинного пути и в семнадцатом году привез отлитый колокол. Отправился он в приходскую церковь, а там — паника, и староста плечами пожимает, но дарственную бумагу не берет.

И пошел тогда старик по монастырям. Бросил семью, и службу, и дом, чтобы, значит, подарить монахам свой колокол, а там пожары на полнеба, именья немецких баронов горят, шум и гам, и все из-за этой вот штуки, — сказал Радыгин и ткнул пальцем в землю.

Одним словом, много выбили пыли из старика. А тут братья мои вернулись с германского фронта. Открыли они сарай, поглядели на колокол, пошептались, а дня через два погрузили эту музыку на телегу и отвезли в железнодорожные мастерские. Там бронепоезд делали для питерских рабочих, а меди на подшипники не хватало…

Так за разговорами просидели они до сумерек.

На поляне, как озерная вода, колыхался туман. Синий сумрак заслонил все пространство между деревьями, и лес постепенно замолкал.

Наступила ночь, и нарастающий ветер сдул туман с поляны, распрямил унылые ветви берез, наполнил лес запахом мокрой полыни, стуком падающих шишек и шорохом трав, прижатых к самой земле.

А Радыгин все рассказывал о своей семье, но говорил он больше для того, чтобы заглушить в себе одну нехорошую мысль, которая все чаще стала беспокоить его.