Перед лицом жизни

Сколько раз после этого «папа» сидел на вокзалах с молодыми красноармейцами-конвоирами, и всякий раз он опускал глаза, когда женщины, и дети, и старики посматривали в его сторону брезгливо и недружелюбно. Они словно что-то знали о жизни этого человека и презирали его. Он это видел и всегда ожидал поезда с мучительным нетерпением, и успокаивался только в вагоне среди жулья, чувствуя свое превосходство над ними и свое одиночество. Он старался слушать то, что ему рассказывали, но все эти рассказы он слушал много лет подряд, и все они кончались одинаково: как рассказчик «погорел», как его «повязали» и как он чуть-чуть не дошел до «веселой жизни».

Все это было старо, как и сама тюрьма, — и эта палата, в которой он лежал уже дважды, и эти фонари, напоминающие о родине, детстве и поездах.

— Вы чего же не спите? — спросила сестра.

— Так, чего-то не спится, — ответил «папа». — На улице, наверно, туман?

— Очень густой туман. Даже не видно фонарей, — сказала сестра и принесла валерьянку.

Она села на табурет возле «папы», переменила ему бинты на руках и стала рассказывать о своей дочке, которая в этом году пошла в школу и оказалась очень способной девочкой.

У «папы» щемило сердце, потому что у него никогда не было своей семьи и он знал о детях только то, что они существуют, играют в садиках, ходят в школы, а в некоторых случаях просят разрешения у конвоиров (это бывает только в Сибири) передать заключенным несколько конфет или какую-нибудь серебряную мелочь.

Вот и все, что знал «папа» о детях, но ему не хотелось оставаться в долгу перед сестрой, и он рассказал ей, как они в тринадцатом году попали в туман, как бежали и как крестьяне ближайшей деревни, узнав о массовом побеге каторжан, били в колокол, указывая им путь к магистрали.

Утром в палату пришел Константин Петрович. Он принес много новых книг и, раздав их больным, долго разговаривал с «папой» о колонии.

Капелька терпеливо ждал конца этого разговора. Он покачивался и жалко улыбался, потом поднимал голову и смотрел на пустой больничный двор и на белую кошку, которая грелась на солнце. Капелька подумал: как было бы хорошо, если бы он в это утро шел по какой-нибудь улице, по солнечной ее стороне, мимо магазинов, кино и мимо трамвайных остановок и закрытых еще пивных.

В палате было тихо. В углу, свесив голову с койки, лежал Бомбовоз, который вчера дерзил доктору и теперь боялся, как бы его не выписали, и притворно стонал, стараясь вызвать к себе сочувствие воспитателя. Около него суетился Глобус и прикладывал мокрое полотенце к голове больного так, чтобы всем было видно, какой Глобус добрый и расторопный, какой он незаменимый человек для больницы.

— Я, конечно, справлюсь, гражданин воспитатель, — говорил «папа» Константину Петровичу. — Сидеть мне еще три года. Перетерплю, а потом попрошу, чтобы меня оставили в колонии как вольнонаемного.

— Это правильная мысль, — сказал Константин Петрович, — если она не навеяна минутным настроением. Знаете, как у вас бывает… Все прекрасно, а попадет вожжа под хвост, смотришь, и водочка появилась, а раз так, значит, и разговоры с вами короткие. Какой вы воспитатель, если водку пьете. Я помню, был такой случай. Пришел как-то мой помощник к малолеткам, а папиросу потушить забыл, И стал он говорить о воровстве, знаете, как у нас говорят, что это дело позорное, подлое, вредное. В общем, наговорил. А они народ тертый и стали его сразу же на другое сбивать. «Это правильно вы говорите насчет воровства, не будем мы больше воровать, вы нам только курить разрешите!» — «Нет, говорит, курить я вам тоже не разрешу». — «Это почему же? По законам нас судят, как взрослых, а курить не разрешают, потому что мы малолетки». — «Да, — говорит воспитатель, — вы малолетки, и курить вам особенно вредно». — «А вам не вредно…» — «И мне немножко вредно». — «Ну, тогда потуши папиросу! — закричали они. — И уходи вон, тоже учитель нашелся…» Вы понимаете, как это глупо может выйти?

— Ну что вы, гражданин воспитатель, — удивился «папа», — неужели меня на этом можно попутать?

— Конечно, нет, — сказал Константин Петрович, — но это я так, на всякий случай…

Он встал и заметил на себе виноватый взгляд Капельки. Бледное лицо Капельки словно застыло от мучительного ожидания, и только одна синяя жилка билась в бескровном углу его полуоткрытого постаревшего рта.

— Ну, здравствуй, Капелька, как живешь? — спросил Константин Петрович.

— А ничего, как видите, отдыхаю.

— Заморился, бедный, — сказал Константин Петрович, и все засмеялись, засмеялся и Капелька, и Глобус, и Бомбовоз в дальнем углу.

Капелька перестал покачиваться и сел прямо, положив свои забинтованные руки так, чтобы они были видны Константину Петровичу.

— Я извиняюсь, гражданин воспитатель, можно мне с вами поговорить?

— Конечно, можно, — сказал Константин Петрович.

— Как же это так получается, — сказал Капелька, — отчего же вы каждому дали книжку, а мне нет? Что же, по-вашему, я без читки пропадать должен?