Перед прыжком

После осмотра выяснилось, что баббитовая прокладка в не раз уже горевших буксах расплавилась, на шейке оси — царапины. Гнать перегруженную теплушку через роковой перевал с ненадежным крюком, а потом и до Москвы с ненадежной осью было опасно, А тут еще, чтобы избавиться от эшелона, начальник станции предложил Веритееву заменить теплушку другой — тоже с нарами, но без двойных стенок, которыми оборудовали свою «рыжики» по совету Игната Сухорукого.

— Ему, понимаешь, что? — злился Филька на Сухорукого. — После ссоры с Сергеем Малкиным в Славгороде он будто сбесился. В Сибири ничего слишком-то не менял. Что дали ему за работу, то и повез: «Не желаю, бубнил, хватать, как другие!» Это он про Сергея: тот вез целых тридцать с лишним пудов. Пятнадцать за уборочную да пятнадцать, дали ему вроде в премию как уполномоченному от уезда. А у Игната всего пятнадцать. Вот он и придирался. Всю дорогу Малкина будто пилой пилил, а себя выставлял сознательней всех партийных. «Я и не то еще докажу! — говорил. — Еще узнают, что я и есть настоящий распролетарий!» И своих «рыжиков» до последнего страху довел, не дал отовариться всласть. «Что за труд полагается, говорил, то и твое. Остальное не трожь: раз нынче в России неурожай, каждый пуд сибирский ей пригодится». Ну чисто блаженный! — дивился Филька. — Так вот и вышло, что та мука, которую я и другие ребята засыпали в тайники, осталась там, на Урале. Не высыпешь же ее прямо на пол? Хотел было снять штаны да рубаху, туда насыпать, да где там: дело к зиме, и без того еле-еле терпел сибирские холода, а без штанов уж совсем хана…

Впрочем, деятельный, жизнелюбивый Филька недолго печалился об оставленной на Урале муке: того, что он привез, получив за работу на прессовке сена и наменяв на бабкины крестики, вполне хватало до самой весны. И это — не считая Клавкиной доли…

7

Все лето он чувствовал себя до предела уставшим.

Временами полнейшая разбитость лишала сил. После очередной бессонницы, в разгар рабочего дня, в его деловых записках, письмах и разговорах все чаще проскальзывало: «Я болен». «Мне нездоровится. Я быть не могу». «Очень жалею, что по случаю болезни не мог побеседовать с Вами». «Принять никак не могу, так как болен». «Я устал так, что ничегошеньки не могу». А в середине июля, когда в нагретой солнцем квартире и в кабинете нечем было дышать, общее недомогание, и особенно головные боли, вынудили взять месячный отпуск.

Условный отпуск, как это было у него всегда, — с обязательством участвовать в заседаниях Политбюро, не упускать из вида принципиальные вопросы Совнаркома, Совета Труда и Обороны. Так же было и в этот раз: отпуск был разрешен 13-го, а 15-го и 16 июля он уже участвует в заседаниях Политбюро. Председательствует на заседаниях СТО, а затем Совнаркома. Пишет ряд проектов постановлений и резолюций.

Эта работа продолжалась и все отпускное время. Изо дня в день — важные, срочные телеграммы. Участие в заседаниях. Принципиально необходимые письма по вопросам хозяйственной и политической жизни страны, по вопросам международной политики. Среди них — письмо о резолюции конгресса профсоюзов в Германии, об итогах третьего конгресса Коминтерна, о свободе печати. Написал он в эти дни и Проект постановления Политбюро ЦК партии о переводе армии на хозяйственную работу, распоряжения о задачах практического проведения в жизнь новой экономической политики, о закупке семян и продовольствия за границей, о техническом вооружении шахт Донбасса, о распределении хлеба между Москвой и Петроградом, о помощи голодающим Поволжья…

Отойти от государственных дел совсем — он не мог. Не только из-за предельно обостренного чувства ответственности и долга, особенно в момент, когда страна вступала в новую сложную полосу развития и, значит, требовалась предельная точность предвидений и решений. Но и потому, что работа ради Революции, ради счастья родной страны была для него высочайшей радостью жизни.

Еще в январе 1918 года, выступая на Третьем съезде Советов, он говорил:

— Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишать самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации. Мы это знаем, — и разве во имя этой величайшей исторической задачи не стоит работать, не стоит отдать всех сил?

Ту же мысль повторил он и теперь, в 21-м году, накануне четвертой годовщины Октября:

— На нашу долю выпало счастье НАЧАТЬ постройку Советского государства. НАЧАТЬ этим новую эпоху всемирной истории!

Высокая радость, которую возбуждало в нем непосредственное участие в творческом преобразовании старой российской жизни на социалистический лад, не оставляла его. Он испытывал ее все время. Именно она удесятеряла его могучие силы, помогала преодолевать не только недомогание, но и бесконечное многообразие выпавших на его долю дел.