Перед рассветом

— Што сказал… Сказал, што такими, как ты, Сибирь заселяют. Я сама слышала… С матушкой огурцы в кадке перекладывали — опять тебя вспоминали… Таким, говорит, как он, надо колодки на ноги набивать…

Тартыга возмущается:

— Уж и колодки! Заколодили бы всех, да над кем пановать будут…

Молчание… Тартыга размышляет о том, как диковинно складывается его бродяжная жизнь. И в тихой темноте ночи придвигается близко к нему какая-то необъяснимая и новая сила, властно и крепко соединяющая его со всем, чем волнуется и живет деревня…

— Василиса, — шепчет он опять после молчанья.

— Што?..

— Ты обойди кругом, там к замку веревочка прилажена…

— Боязно… — отвечает Василиса и осторожно оглядывается по сторонам.

— Чего боязно?.. Никто не увидит!..

— Боязно…

— Экая ты, право, — досадливо вырывается у Тартыги… — А я думал, ты смелая… Ну, спасибо и на том, что пришла…

После двухнедельного ареста Тартыга на свободе. Ни гармоники, ни новых сапог у него уже нет… Все это продано и пропито… На ногах его стоптанные городские башмаки, а на голове бурый, кем-то подаренный гречишник.

В берестовом кузовке, который принесла Василиса, — хлеб и бутыль молока.

В тени поповского омета с нахлестами свежей соломы пахнет приятно колосом. Мягкий холодок сентябрьского вечера бодрит…

От выкатившейся ранней луны длинные синеватые тени. Тартыга лежит на боку, упираясь локтем в землю, и раздумчиво кусает соломинку.

— Хорошо здесь, Василиса, — говорит он, вдыхая большими глотками воздух.

Василиса в большом теплом платке, наброшенном на плечи.

— А хорошо, так и оставайся здесь, Григорий, — робко отвечает она, удивляясь тому, что сказала, и прислушиваясь в пустоте к собственному голосу.

Тартыга стряхивает с себя мечтательные думы, так хорошо и уютно улегшиеся в его душе.

— Нет, не рука мне здесь оставаться. Делать мне у вас, Василиса, нечего…

В тени он весь мягкий, словно за полтора месяца жизни деревня стерла с него остроту и угловатость, которые он принес из босяцкой жизни в городе. И слова его так грустно вплетаются в нежную задумчивость ночи.

— Решай, Василиса, пойдешь со мной аль нет?

Василиса колеблется и нерешительно проводит рукой по лицу… От волнения, которое она испытывает, круглые стеклянные бусы поднимаются и опускаются на ее груди… И голову туманит от внезапно поднявшихся заманчивых желаний. Рисуется соблазнительный город, где большие каменные дома и интересные, нарядные и богатые люди. Тартыга убеждает ее.

— Что ж тебе здесь делать? А?.. Хозяйства у тебя нет, а в кухарках жить — так лучше в городу уж, а не в глуши.

Василиса жмется к омету и перебирает кончики платка… В недоумении спрашивает:

— Как же так-то?.. Взять вот да и пойти?..

Тартыга ждет такого ответа, скрывает, что ему больно выслушивать слова отказа, и продолжает убеждать ее:

— Вместе, Василиса, пойдем. На одном месте будешь сидеть — никакого толку не увидишь…

Василиса беспомощно и по-детски глядит, на него. Узкие, неразвитые ключицы ее выпирают острыми соединениями, и она походит на девочку.

— Боюсь я, Григорий!..

— Чего ты боишься?..

— Боюсь!.. У нас вот как-то Мирохина Данька в городу жила, а потом вернулась, — спортили ее — вся в пупырях и зачивренная… Барчонок, бают, спортил…

Тартыга убежденно и поучительно говорит:

— Что же из того?.. Испортиться везде можно!.. На этот предмет каждый человек наблюдать за собой должен. И в деревне можно. Твоему попу, я чаю, тоже пальца в рот не клади… Правда, Василиса, обижает тебя поп?

Василиса смущенно опускает вздрагивающие ресницы.

Ветер тихо стелет по земле тени и шелестит сонными серебряно-сизыми кустами полынка, отбежавшего от заросших полянок на вытоптанную плешивину около омета.

— Что же ты молчишь?.. Обижает? — участливо допытывается Тартыга.

Василиса краснеет. В тени не видно, как лицо ее мучительно движется от стыда… Тихо она отвечает:

— Нет, поп у нас строгий, не балуется…

— Известное дело — попадья есть, — говорит Тартыга. — Ну, а псаломщик?..

Василиса низко опускает голову, — ей тяжело сделать это признанье, — и она с усилием говорит:

— Псаломщик намедни в пуньке в самый угол загнал, всю руку досиня защипал, больно — страсть!..

Тартыга вдруг становится злым и острым, не похожим на того размечтавшегося деревенского, который только что сидел рядом:

— Жеребцы гладкие!..

Он свертывает из бумаги папироску, чиркает о коробку серной спичкой. Синее пламя фосфора шипит и обдает его едким запахом.

— Не подожги омета, — говорит Василиса.

Тартыга бросает тлеющую спичку на землю и небрежно отвечает:

— Не лиха беда, если и загорится!.. Не обеднеет твой поп.

Оба молчат. Тартыга сосредоточенно попыхивает папироской. Лицо его то освещается — с выпуклыми рельефами носа, бровей и черных усов, — то погасает, полное загадочных мыслей.

Докурив, он спрашивает:

— Что же, Василиса, решай куда-никуда!..

Василиса глубоко вздыхает…

— Замуж, что ли, хочешь выйти?.. Так ведь кто ж тебя, бобылку, возьмет? И к полевой работе ты непривычна!..

Тартыга оглядывает худые руки Василисы, ее узкие плечи и маленькие ноги в кожаных полусапожках, непохожие на мужские широколапые ноги деревенских девок.