Перед разгромом

— Да, никогда не следует слушать голос сердца, а всегда руководствоваться рассудком, это — вернее, — продолжала растроганная пани Анна, понимая волнение своей воспитанницы по-своему и приписывая его решимости внять ее советам и заглушить некстати зародившееся чувство к москалю. — Не может полька быть счастлива с москалем, с притеснителем ее отчизны! Пусть наши мужчины идут на компромиссы, но мы, женщины, останемся непоколебимы в ненависти к врагам нашей веры и независимости и будем воспитывать своих детей истыми поляками. Это — наш долг, предписанный нам самим главою нашей церкви, наместником Христа на земле, — произнесла она с жаром, а затем продолжала уже своим обычным, высокомерным тоном: — Салезий заласкивает этого Аратова, потому что считает его ловким и полезным ввиду его связей с русским послом. Аратов сумел угодить и королю. Но разве трудно подделаться к такому дураку, как Понятовский? А я всегда скажу, что этот москаль очень хитер и одному только себе будет полезен, никому больше. И надо всеми нами он смеется, а над тобою первой, моя бедняжечка! Ну, да мы ему долго смеяться не дадим, не правда ли, дочь моя?

В то время как этот разговор происходил в дверях балкона, выходившего в сад, Аратов рассказывал тем, кто еще не слышал этого повествования, о пикантных подробностях венчания Мальчевского с Эльжуней Сокальской и, слушая его, молодежь так хохотала, что забывала о дамах, приглашенных на веселый танец, которым должен был завершиться бал.

Но праздник в замке воеводы этим на кончался; на следующий день предполагалась экскурсия в его другое имение на рыбную ловлю, а на третий день — охота в лесную пустошь. Приглашенный на все эти увеселения Аратов один из последних покинул столовую и проследовал за покоевцем в приготовленную для него комнату. Но, когда на следующий день гости собрались к позднему завтраку перед отъездом на рыбную ловлю, москаля между ними не оказалось, и хозяин сообщил, что они будут лишены общества Аратова: за ним прискакал посланец из его имения с какими-то, должно быть, важными и неприятными известиями, — по крайней мере Аратов немедленно приказал своим людям готовиться в путь, и, ни с кем не простившись, кроме хозяина, уехал домой.

— У него был очень расстроенный вид, и он просил передать всей компании свое сожаление, что он лишен удовольствия принимать участие в наших забавах. Супруга его — особа болезненная и подвержена каким-то припадкам; может быть, с нею случилось что-нибудь худое, — прибавил воевода своим гостям о внезапном отъезде Аратова.

XII

Между тем, распростившись с паном Длусским на крыльце своего дома, где ее встретила дворская челядь, со старшей камер-юнгферой Цецилией во главе, пани Розальская прошла в свою уборную и поспешно разделась, чтобы лечь в постель, остаться одной и успокоиться сном. Но думы не отходили от нее и вызывали в ее воображении образы и представления, от которых кровь приливала то к голове, то к сердцу, невыносимо волнуя ее. Ей казалось, что она мчится по скользкому паркету с любимым человеком в мазурке, что он так крепко и близко прижимает ее к себе, что она чувствует его дыхание на своем лице; его страстный шепот пламенною струею пронизывает все ее существо, а сердце бьется, точно выскочить хочет из груди, и млеет она под его жгучим взглядом в любовном упоении. И вдруг картина менялась: она — в карете с противным Длусским. Чтобы не встречаться с его влюбленными глазами, она сидит, низко опустив голову. Но куда деться от его голоса, от ощущения его близости? Как ни старалась она отдалиться от него, прижимаясь к углу кареты, каждый толчок сближал их, и раза два его длинные торчащие усы защекотали ее шею! При этом он, не смолкая, говорил ей о любви — не прямо, конечно, а обиняками, но такими прозрачными, что было очень трудно притворяться ничего не понимающей и держать его на почтительной от себя дистанции, ловко маневрируя между холодным равнодушием и вежливым вниманием. Когда заходило слишком далеко, и признание готово было сорваться с его губ, она смеялась, обращая его слова в шутку. Но как фальшиво звучал этот смех! Надо было быть таким недогадливым, как Длусский, чтобы не понять, сколько в нем досады и отвращения! Чего стоило ей так долго играть комедию! Сколько раз слезы от раздражения подступали ей к горлу! Сколько раз хотелось ей крикнуть: «Оставьте, я люблю другого, и вы мне противны!» Но она сдерживала этот крик, и тихо отстраняла дерзкую руку, осмеливавшуюся по временам пробираться к ее талии, когда Длусскому, поощренному ее молчанием, начинало казаться, что его слова возбуждают в ней сочувствие. Но, слава Богу, искус миновал благополучно, и, хотя она вышла из кареты бледная и измученная нравственной пыткой, зато цель была достигнута: Длусский расстался с ней, почти уверенный в успехе.