Перед разгромом

— Точно так-с, — опуская глаза, ответил старик.

— Виляешь! — грозно возвысила голос барыня. — Забыл, верно, что лгать мне нельзя! Все ваши шашни я знаю, даром что молчу! Известно мне и про твои проделки, как ты из сундука в кладовой беличьих шкурок себе на зимний камзол натаскал. Думаешь, верно, сшить, когда меня в склеп отнесут? — продолжала она, точно забавляясь испугом старика, который, побледнел и дрожа всем телом, упал на колени с поникшей головой. — Ладно, встань и говори все, что знаешь! — прибавила она, довольная действием своих слов. — Ну, выкладывай, что у тебя на уме насчет нашей беглянки? Увидим потом, казнить тебя или миловать.

— Все так думают, что молодая барыня, испугавшись угроз супруга сумасшедшей ее сделать и с доктором в чужие края отправить, задумала бежать и где-нибудь по соседству скрывается. К ней тут монашка из Почаева приходила.

— Знаю я про ту монашку. Это еще прошлой осенью было. Разве ее здесь опять видели? Почему мне не доложили? Я запретила ее пускать к молодой барыне.

— Никто ее здесь не видел, но она могла раньше с молодой барыней сговориться и, может, в лесу ее поджидала или в овраге.

— Все-то ты, старик, юлишь да путаешь! — с злой усмешкой прервала его барыня. — Все-то ты чужие слова повторяешь, а мне надо знать, что у тебя у самого на уме.

Ипатыч с отчаянной решимостью вымолвил:

— А если хочешь знать, сударыня, так я тебе вот что скажу: тут без кавалера дело не обошлось, вот что. Это все — молодого воробьевского барина штуки.

Серафима Даниловна ничего не возражала. На ее пергаментном лице не выразилось ни изумления, ни испуга, ни негодования, она только сосредоточенно сдвинула брови, как бы для того, чтобы лучше сообразить положение и, помолчав немного, спросила: послал ли Ипатыч в Воробьевку узнать, что там делается?

— Посылал-с расторопного парня, Агашкина внука. Из Воробьевки мужик на нашу мельницу за мукой приехал, наш Ефимка и вызвался с ним доехать, чтобы пустые мешки назад привезти.

— И что же, известно там про то, что у нас случилось?

— Тогда ничего еще не знали. Барин их еще почивал, а управитель уже давно поднялся, с женой горячий сбитень пил да при Ефимке в поле ушел. Наш парень его потом на пашне видел.

— И ночь дома провел?

— Дома-с. Все его видели, и вчера вечером, и сегодня утром. Ночь спал с женой в старой бане. Они, как барин приехал, туда перебрались. И сам барин никуда не отлучался.

— Из чего же ты выводишь, что воробьевский барин нашу Елену Васильевну выкрал? Совсем на то не похоже. Он ее не видел и не говорил с нею, с какой стати пустился он на такую опасную проказу — чужую жену похищать? Да еще у такого мужа, как наш Дмитрий Степанович.

На это Ипатыч ничего не возразил, но по его стиснутым губам да по глубокой морщине между седыми бровями нетрудно было понять, что он не отказывается от своего убеждения и что у него есть на то причины, которые нелегко будет заставить его высказать.

Впрочем, Серафима Даниловна настолько знала своего старого слугу, чтобы понимать, что если он молчит, то это еще не значит, что он не будет действовать, и, переждав немного, спросила: не послать ли уведомить Дмитрия Степановича о случившемся?

— Уж послано-с… на мызу Розальской. Там они теперь должны быть.

— Затеял, говорят, с каким-то головорезом наезд, чью-то девку выкрадывать?

— Это у них на воскресенье намечено, а перед тем к Розальской хотели заехать. Я туда внука послал. Приказал торопиться, на переменной лошади скакать. Если у Розальской не застанет, в Тульчин поедет, к воеводе.

— Настю допрашивал?

— Без ума от страха девка. Ревет, головой о стену бьется. Приказал ее стеречь, чтобы рук на себя не наложила.

— Ну, ступай себе! Будет что новенькое, приди доложить. Да мальчишку на вышку поставь, чтобы прибежал сказать, если кого издали увидит.

Но ни в тот день, ни в последующие не произошло ничего такого, о чем стоило бы старой барыне докладывать. Она непрестанно посылала то за Ипатычем, то за Дарьей, чтобы узнать про Настю: не надумала ли та что-нибудь открыть, но ей каждый раз отвечали, что Настя продолжает упорно повторять, что ничего не знает и не может понять, каким образом могла Елена Васильевна совершить свой побег.

«Дай срок, приедет барин, он ей язык-то развяжет», — ворчала старуха, проявляя все большее раздражение.

Из Воробьевки доходили прежние вести: барин с управителем имение объезжает, толкуют с мужиками о их нуждишках, купцов поджидают из Киева, чтобы с ними о продаже лесного участка перетолковать.

— И не слыхать, чтобы Владимир Михайлович на мерзавца Андрюшку гневался? Не ругал его? Не слышно там ни крика, ни бабьего рева?

— Ничего такого не слышно.

— Ну, ступай! Да не забудь сказать мальчишке: как увидит с вышки издали барина, пусть бежит доложить. Мне надо Дмитрия Степановича раньше всех повидать. Слышишь?

— Слушаю-с, — неизменно отвечал Ипатыч и уходил.

Как и барыня его, со дня на день он становился все мрачнее и молчаливее, а глядя на него, и весь дом замирал в трепетном ожидании страшной грозы.

X