Перед разгромом

Юльяния была круглая сирота, и говорили, что ее мать оказала какую-то важную услугу пани Анне, когда последняя была еще в девицах. Этому обстоятельству приписывали участие, принимаемое ясновельможной в судьбе взятой на воспитание девушки. Когда Юльянии минуло семнадцать лет, ее отдали замуж за Розальского, зажиточного помещика, обладателя прекрасной мызы близ Тульчина и одного из усерднейших клиентов воеводы. Щенсные-Потоцкие могли вполне полагаться на него, он много раз доказал им на деле свою преданность.

Но Юльяния недолго прожила с мужем; не прошло и года после свадьбы, как в одну темную осеннюю ночь его принесли домой с простреленной грудью. Он был очень слаб и очень страдал, но это не помешало ему послать в замок за аббатом и составить с его помощью духовное завещание в пользу жены. Едва успел он подписать холодеющей рукой бумагу, как скончался.

Юльяния очутилась вдовою, и очень богатой, много богаче, чем ожидали и сама она, и все знавшие ее мужа. У него оказался крупный капитал в одном из варшавских банков, бочонок червонцев в тайнике под домом и документы на большое имение в одной их русских областей на юге.

Почему покойный скрыл от всех и даже от жены существование этих капиталов и документов? — На этот вопрос никто не мог бы ответить, кроме разве воеводы. Но спрашивать его об этом, разумеется, никто не решался, тем более что даже разговоры о неожиданной находке так раздражали пани Анну, что она запретила говорить об этом в замке.

Как бы там ни было, но Юльяния была теперь богата, могла жить вполне самостоятельно в собственном доме либо в Варшаве близ дворца Потоцких, либо на мызе по соседству с замком воеводы и, таким образом, не расставаться со своей благодетельницей.

Ее положение после смерти мужа во всех отношениях изменилось к лучшему. Горевать о нем она не могла: вышла она за него по приказанию пани Анны, которая даже и не спросила у нее, нравится ли ей жених. Он был лет на тридцать старше ее и не обладал качествами, способными пленить девушку семнадцати лет; ее сношения с замком после смерти мужа не только не порвались, но сделались еще теснее, и все относились теперь к ней с подобострастным уважением как к личности, вполне независимой и с могущественными связями. Толпа, как всегда, падкая на преувеличения, когда дело касается неожиданно разбогатевших людей, преувеличивала состояние Розальской в стократ, и она слыла выгодной партией не только для зажиточного и занимающего влиятельное положение шляхтича, но и для настоящего магната. Вот почему внимание, оказываемое ею Аратову, возбуждало так много разноречивых толков и казалось тем более непонятным, что, будучи женат, этот москаль не мог претендовать на ее руку.

— Почему графиня думает, что нельзя говорить про Аратова при нас с Юльянией? — спросила пани Анна, внезапно прерывая тишину, воцарившуюся в комнате после замечания о сходстве Аратова с лисицей.

— Потому что пристрастие Щенсных-Потоцких к москалям всем хорошо известно, — вызывающе возразила Мнишек,

— Не пристрастие, а справедливость, моя пани, — строго поправила ее Потоцкая, с нервной поспешностью торопясь домотать шелк, от которого на руках Юльянии оставалась тоненькая пасма. — А тебе, графиня, менее других пристало бы нападать на русских, и в особенности на князя Репнина. Если твой дядя узнает про это, он не поблагодарит тебя, — продолжала пани Анна, не поднимая взора от работы: шелк запутывался, и она старалась осторожно его распутать, не порывая нитки.

— Не знаю, почему дяде гневаться на меня за это. Кроме зла, русский посол ничего ему не сделал.

— А давно у тебя от него известия? — все тем же сдержанным тоном продолжала свой допрос пани Анна.

— Он две недели тому назад поздравлял мою Касю с днем рождения и прислал ей подарков.

— Две недели — много времени, моя дорогая.

— Вы узнали что-нибудь новое? — спросила Мнишек.

— Я знаю, что если «пане Коханку» писал своим родным две недели тому назад, что от князя Репнина ему ничего нельзя ждать хорошего, то теперь он ничего подобного не напишет.

Клубок был домотан. Потоцкая бросила его в корзину с шелками на столике рядом с пяльцами и поднялась с места.

— Пора одеваться к обеду, мои пани. Темнеет, и начинают освещать залы. Сейчас музыканты соберутся, — объявила она, указывая на окна выступавшего крыла замка, в которых загорались огни. — Посмотри, моя Юльяния, все ли готово в уборной гостей и ждут ли их горничные и волосочесы.

Розальская вышла исполнить поручение и увидала в конце длинного светлого коридора аббатика, оживленно беседовавшего с каким-то прелатом по-итальянски. Не будь Юльяния так озабочена собственными мыслями, она узнала бы, что аббатик передает своему слушателю подробности только что слышанного в будуаре ясновельможной. Итальянский язык она знала так же хорошо, как и французский, но ей было не до чужих тайн — у нее была своя, которая в этот день мучила ее нестерпимее, чем когда-либо.

Когда дверь за Розальской затворилась, пани Анна вернулась к прерванному разговору.