Перед разгромом

Грабинин смотрел на нее с тревогой и с безотчетной тоской, спрашивая себя: «Как сообщить ей о том, что с нею сделали? Сумею ли я успокоить ее? Примирится ли она когда-нибудь со странным положением мнимоумершей? Не придет ли она в отчаяние и не захочет ли умереть на самом деле?»

— Нам предстоит далекое путешествие, — продолжала Елена, помолчав, и точно угадывая его мысли. — Оставаться на родине мне нельзя — нельзя встречаться с теми, кто знал меня живой и послезавтра будет провожать мой гроб в могилу.

— Так вы знаете? — вскрикнул Владимир Михайлович, озадаченный ее спокойствием.

— Знаю. Мне сказала Малаша. Я не испугалась и не удивилась. После того, что я вынесла и что ждало меня в будущем, ничто не может испугать меня. Дмитрий Степанович прав: ни винить его, ни роптать на него я не могу. Разве я не умерла как для него, так и для всех, кто знал меня его женой? Жива я только для вас, — прибавила она, краснея и стыдливо опуская глаза.

Грабинин слушал ее с восхищением. Каждым своим словом она все больше разъясняла ему его недоумение и заставляла понимать смысл всего случившегося. Как чутко угадала она сердцем то, что не мог он постичь умом! Не Аратов, а он, Грабинин, прервал связь между нею и миром; не Аратов, а он заживо похоронил ее, вырвав из дома мужа. Но она была права, утверждая, что страшиться ей нечего и что ничего нового для них не произошло. Елена Васильевна Аратова умерла для света не теперь, а с той минуты, как решилась последовать за чужим человеком, и жива только для него, ни для кого больше.

Они вступали в новую, неведомую жизнь, полную таких затруднений и опасностей, о которых нельзя было заранее составить себе никакого представления, и единственной поддержкой должна им служить любовь. Сжалится ли над ними судьба и окажется ли милосерднее людей, — должно было показать будущее, а в эту минуту, пускаясь в путь к дремучему лесу, где новая их жизнь должна была начаться знакомством с таинственным приятелем Андрея, они испытывали то, что должен испытывать человек, который, спасаясь бегством от смертельной опасности, кидается в темную пропасть, не зная, что именно ждет его на ее дне — гибель или спасение.

XV

Недаром говорил Андрею посланец из Малявина, что у них готовятся богатые похороны.

Если Аратов задался целью как можно дальше и громче разнести весть о внезапной кончине своей жены, то достиг этого вполне. В назначенный день издалека стал стекаться народ всякого звания и состояния, приехали богатые господа оказать внимание влиятельному соседу, притащились издалека и пешком крестьяне помянуть покойницу сытным обедом, а перед тем полюбоваться обитым золотой парчой гробом, в котором молодая барыня лежала разодетая в роскошный подвенечный наряд, с головою окутанная в густые складки белого крепового савана, среди зажженных свечей, горевших так ярко и в таком множестве, что даже дневному свету нельзя было затмить из блеск.

День был пасмурный и моросил дождь. Под звучное пение певчих, привезенных из Киева, гроб понесли из барских хором к церкви, стоявшей на горе, в конце парка, за полверсты от барской усадьбы.

Здесь начали покойницу отпевать, прежде чем опустить в склеп рядом с гробницами родителей ее мужа. Многие плакали, и особенно убивалась ближайшая прислужница молодой барыни, Настя. Ревела и Анелька, идя за гробом рядом с кормилицей, несшей маленькую барышню, позади убитого горем барина, который вел за ручонку сына. Дмитрий Степанович был так бледен и имел такой удрученный вид, что не мог не возбуждать сочувствия. Сынишка же его был слишком мал, чтобы понимать несчастье, и с недоумением озирался по сторонам, как бы отыскивая в толпе кого-нибудь, кто объяснил бы ему значение происходившей вокруг него странной церемонии.

Когда наступила минута прощания с покойницей, Аратов первый приложился к потемневшей руке, лежавшей поверх савана, а затем поднял сына, чтобы и его пригнуть к этой руке, но ребенок, точно внезапно поняв в чем дело, с таким пронзительным криком откинулся назад, что отец поспешил передать его на руки одному из стоявших позади его людей.

По странной случайности этот человек оказался воробьевским управляющим, явившимся сюда одним из первых, чтобы отдать последний долг молодой барыне как представитель своего барина, задержавшегося в Киеве.

У Андрея был очень представительный вид; в новом черном кафтане из тонкого сукна он по солидности осанки и смелости обращения и речи казался настоящим купцом. С Дмитрием Степановичем ему не удалось говорить, но Езебуш, через которого он передал причину, помешавшую его барину лично приехать засвидетельствовать свое уважение и соболезнование соседу, не мог не заметить перемены, свершившейся в во-робьевском управителе, и он в недоумении спрашивал себя: с чего это он набрался такого гонора, что никого выше себя не считает? Прет прямо на место, отведенное для господ, и со всеми говорит со смелостью свободного человека! Вольную, что ли, барин дал ему?