Перед штормом

— Ты слушай, что было дальше. Рачковский говорит: мы знаем, что вы едете в Москву. Поговорите там с Рутенбергом, передайте ему наш разговор. Но мы должны удостовериться, что вы с ним встретились. Устройте свидание в «Яре». И вчера я позвонил им из Москвы, что встреча состоится. Вот ты спрашивал, чего я в ресторане всё оглядывался? Так я смотрел, нет ли там Рачковского или Герасимова. Теперь я хочу, чтобы ты знал нечто новое обо мне… — продолжал Гапон. — Я изменил своё отношение к вашему террору. Я теперь за террор. Таких вот типов, как Рачковский или Трепов, надо убивать беспощадно. В общем, думай, Мартын, по-моему, в твои руки идёт жирный козырь… А теперь я пойду к себе в гостиницу. А завтра еду в Петербург. Там найти меня легко, я буду жить в гостинице на Лиговке. Приезжай…

Гапон ушёл. Рутенберг подождал около часа, потом вышел на улицу, проверил, чисто ли возле дома. Убедившись, что всё в порядке, взял извозчика и поехал в Замоскворечье, где жил Савинков.

Они проговорили с Савинковым всю ночь. Рутенберг рассказал всё, что услышал от Гапона.

Савинков слушал с двояким чувством: он был рад, что именно ему в руки пришла эта ситуация с выходом на Рачковского, но досадовал, что здесь замешан Гапон — конечно же, человек несерьёзный, непрочный, а Азеф его вообще не терпит и из-за одного этого может отвергнуть перспективную комбинацию против такого крупного деятеля охранки, — комбинацию, крайне сейчас необходимую для престижа боевой организации, последнее время сильно померкнувшего.

Выслушав Рутенберга, он сказал:

— Твой дружок — отъявленный мерзавец, опаснейший для всех нас и нашего дела. Он со своим мышиным умом доигрался до того, до чего не мог не доиграться. Но дело тут возникает большое, серьёзное, и кустарничать тут нельзя. Тебе, Мартын, надо ехать в Петербург, оттуда сразу же в Гельсингфорс, где сейчас и Чернов, и Иван Николаевич (то бишь Азеф. — В. А.). Доложишь им всё. Сообщи моё мнение: Гапона надо, пока не поздно, ликвидировать. Но учитывая, что охранка будет теперь его охранять и от нас, тебе, наверно, придётся подыграть Рачковскому, только при этом может появиться возможность покончить и с ним, а если повезёт — то и с Дурново. От моего имени скажи это в Гельсингфорсе. Я буду там через три-четыре дня…

Рутенберг и сам понимал, что без одобрения и помощи главного боевика Азефа такое дело немыслимо, но ехать ему не хотелось, он попросту боялся этого человека. Однако дело всё же прежде всего, и Рутенберг отправился в Гельсингфорс, заручившись обещанием Савинкова, что он выезжает сразу за ним.

Спустя пять дней в Гельсингфорсе, в богато обставленном гостиничном номере сидели в глубоких креслах Рутенберг и Азеф. За широким окном простиралась панорама припорошенных снегом крутых черепичных крыш финской столицы. От порта доносились басовитые гудки пароходов.

Рутенберг давно закончил свой рассказ и напряжённо смотрел на Азефа, оплывшее лицо которого не выражало ничего, кроме досады, что повергало Рутенберга в тревогу — вдруг он сделал или сказал что-то не так? Но вот опухшие веки Азефа шевельнулись, вздрогнули, приоткрыв чёрные маслянистые глаза:

— Вы всё это рассказали Савинкову? — спросил он, раскуривая папиросу.

— Да. Как сейчас вам.

— И что сказал на это Борис Викторович?

— Он считает, что пока суд да дело, мне надо включаться в эту игру, чтобы получить доступ к Рачковскому, а то и к Дурново.

— Узнаю Бориса Викторовича, — проворчал Азеф. — Обожает сложные сюжеты… — Он выдохнул дым вверх, понаблюдал за ним и придавил папиросу в массивной глиняной пепельнице. Хлопнул пухлой ладонью по подлокотнику кресла. — Эта игра длинная и не очень надёжная. А надо срочно ликвидировать Гапона. На нашем извозчике прокатите его в Крестовский сад, поужинайте там хорошенько, а попозже на том же извозчике свезите его в лес подышать сосновым воздухом. Там суньте ему нож в спину и выбросьте из саней. В отношении него это программа-максимум, и он достоин только этого. А играть вместе с гадюкой — слишком большая для неё честь, не говоря о том, что это очень опасно.

— Мне расценивать это как решение Центрального комитета? — спросил Рутенберг.

— А без протокола у вас не поднимется рука даже на изменника? — разозлился Азеф.

— А разве не вы, Иван Николаевич, учили нас, что в терроре, как нигде, каждый шаг должен быть документирован?

Азеф вырвал своё грузное тело из кресла:

— Хорошо. Чернов как раз здесь, в Гельсингфорсе. Когда, вы сказали, приедет Савинков?

— Думаю, завтра он уже будет здесь.

— И тогда мы проведём заседание ЦК.

Это заседание состоялось здесь же, на другой день. Чернов, видимо, уже проинформированный обо всём Азефом, обратился к Савинкову: