Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Когда я думаю о Фермане, который рассказал мне историю Катковой, главного архитектора города, то неожиданно слышу, как в ночном соборе что-то оживает. Совершенно отчетливо в воздухе слышен какой-то шелест. Я не мог ошибиться. Это мне не почудилось. Однако я не могу объяснить причину возникновения этого странного шума.

Ферман действует и в своих интересах. Его бригада так искусно расписала здание театра в Осташкове, что весь город пришел в восторг от немцев, которые выполнили эту работу. И только товарищи местные художники и маляры подали в горсовет жалобу: якобы немцы слишком балуют заказчиков. Но главный архитектор города Каткова человек со вкусом. Кроме того, пленные обходятся дешевле. Я пытаюсь представить себе, как выглядит эта Каткова, но высоко под куполом собора опять раздается странный шелест. Это никак не может быть ветер, проникший сюда со стороны озера, в пучине которого совсем недавно опять бесследно исчезла лодка с восемью румынами на борту.

Это не могут быть и совы, залетевшие в собор через вентиляцию. Четко слышится какое-то проскальзывание, словно кто-то шелестит длинными одеяниями.

Я вспоминаю, как с некоторых пор в лесном лагере пленные увлеклись спиритизмом, используя для своих сеансов какой-нибудь столик. Прежде чем оправиться в путь, какой-нибудь пленный ночью часами сидит в бараке за маленьким столиком. Потея от напряжения, он желает получить ответ от каких-нибудь духов, будет эта поездка удачной или нет.

Даже немецкий врач часто тоже сидит за маленьким столиком, бормоча что-то себе под нос. Иногда даже днем.

— Повесьте хотя бы одеяло! — говорит Ганс. — Нечего остальным пленным видеть, как мы тоже занимаемся этим!

Староста лагеря вызывает дух своего умершего кузена Якоба.

— Он всегда был дерзким мальчишкой! — бранится он, так как кузен Якоб не хочет отвечать на его вопрос.

Я потешаюсь над ними:

— В качестве новейшего военного имущества я предлагаю использовать столик. В будущем каждый, начиная с унтер-офицера и выше, получает по столику, который будет носить на ремне за спиной!

Как бы там ни было, но шелест высоко под куполом собора не прекращается! Может, разбудить Ганса? Ну уж нет! Я еще раз прислушиваюсь. Никакого сомнения: что-то шелестит в воздухе. Что-то постанывает. Трется по стенам. То там, то здесь.

За долгие месяцы плена мои нервы так истрепались, что я готов поверить во все, что угодно. Почему же в заброшенном соборе не может быть чего-то жуткого?

Но как выяснилось позже, это были всего лишь черные вороны. Они влетали через открытое окно под купол собора, теряли ориентацию и, задевая крыльями стены, скатывались вниз.

Так в эти летние месяцы причудливо переплелось анекдотичное с высокодуховным, частное — с общественнополитическим.

Хотя в этом лагере тоже было нелегко, но зато у нас за все лето никто не умер.

После того как на кожевенном заводе был размещен филиал лагеря, все зажили намного лучше. Там имелся немецкий лечебный рыбий жир, который использовался в сотнях бочек для обработки кожи. Нескольким пленным удалось раздобыть для нас целую двухсотлитровую бочку рыбьего жира. Теперь уже никому не грозила дистрофия. И только из-за того, что лагерная медсестра была на редкость твердолоба, пленных опять заставили остричься наголо. А ведь у многих уже отросли красивые длинные волосы!

Осень 1945 года обещала быть хорошей.

Но осень и так всегда была для меня самым удачным временем года.

И вот я со спокойной совестью ожидаю наступления осени. Ничто не может потрясти меня осенью. Возможно, именно поэтому осенью несчастья обходят меня стороной.

Другие хвалят весну. Но только не я. Возможно, это связано с тем, что школьником я всегда боялся получить к Пасхе плохие оценки в школьном табеле.

Нет, я однозначно за осень.

И осень 1945 года, вторая осень в плену, тоже начиналась хорошо.

Хотя опять ходили разговоры, что три активиста на каких-то пятьсот военнопленных слишком сильно обременяют бюджет. Но до сих пор мне всегда удавалось выходить из затруднительного положения.

Для меня ничего не значило, если несколько недель мне приходилось работать в колхозе.

Но на этот раз с направлением нас на работу в колхоз дело обстояло действительно серьезно. Уже была середина сентября, когда колхозы взмолились о помощи.

Поскольку рабочие бригады не формировались, то всех военнопленных погрузили на баржи и распределили по деревням, расположенным на берегу озера.

Вместе с одиннадцатью другими пленными я попал в Марьино. В деревню, в пяти километрах от берега озера (к востоку от Осташкова), где протекала небольшая речка, а в каждом деревенском окне виднелось множество цветов.

Бригадиром у нас был Герберт. Герберт умел говорить по-русски. Нет, в этот раз я совсем не хотел быть бригадиром.

Но все шло хорошо. Даже очень хорошо!

Председатель колхоза обещал нам дополнительное питание.