Перед занавесом

Оставалась ещё одежда. Не та, которую он оставил в квартире, откуда бежал без оглядки, отделавшись ото всего, что там было, как от проклятого наследства. Осталась висевшая в шкафу на плечиках одежда, которую она покупала, приезжая в желтовато-розовый город: с десяток просторных, как балахоны, платьев; она надевала их дома, когда читала, разговаривала или слушала свою любимую музыку со стаканом виски в руке. Избавиться от них, как советовали ему друзья, или оставить там, где оставила она в свой последний приезд? Он смотрел на свой шкаф и видел другой, старинный и красивый, вместительный трёхстворчатый гардероб красного дерева с зеркалом. В углу одного из его отделений хранились бабушкины вещи, после того как семья поместила её в санаторий, где она и умерла несколько месяцев спустя. Её платья и туфли тоже со временем исчезли, но ещё долго оставалась чёрная шляпа, хранившаяся в картонной коробке вместе с нафталиновыми шариками» - надев эту шляпу, бабушка, впавшая в старческое слабоумие, бесцельно бродила неподалёку от дома и украдкой рылась в мусорных ящиках, выгребая оттуда огрызки фруктов и всякие очистки. Но и картонная коробка однажды исчезла, а вместе с него навсегда исчезла и шляпа - бабушки, Анны Карениной или та, что валялась в грязной луже среди развалин Шатоя? Её исчезновение потрясло его даже больше, чем бабушкина смерть. Он был тогда ещё ребёнком, и у него сжалось сердце, а на глаза навернулись слёзы. Он вдруг понял, что жизнь - это зияющая дыра, прожорливый омут, через который утекают воспоминания.

IV

В сумерках Он избегал встречи лицом к лицу, но появлялся, когда темнело.

«Я тебе говорю как есть: вы рождены, чтобы множить забвение. Боль утраты смягчается, воспоминания блекнут, чувства и привязанности ослабевают. Это закон жизни, которую Я, как принято считать, создал, и вы все подчиняетесь ему. Безутешных вдов и детей не бывает. Твои близкие немного поплачут, но скоро забудут, и боль их растает, как снег в стакане воды.

Ты сам уже не думаешь о ней каждый день, и чтобы оживить её образ, тебе приходится смотреть на фотографии - всё стирается, блекнет и гаснет. Это единственное проявление Моей доброты. Неужели ты думаешь, что, обладай ваш неисправимый вид даром предвидения, вы заводили бы детей, внуков и странных правнуков, поведение и мысли которых вам не только непонятны, но даже внушают ужас? Можешь не сомневаться - если отец зачавшего тебя отца мог бы себе представить, каким ты вырастешь и что о нём напишешь, он бы уклонился от выполнения своего супружеского долга, бросил это дело навсегда. Он бы ужаснулся, увидев, что из тебя выросло. Вот Я и отправляю вас на тот свет, чтобы вы не видели, как из ваших потомков получается совсем не то, о чём вы мечтали...»

Звёзды уже не светились на небе, или их закрыли тучи - вокруг было темно; в саду всё стихло, и только где-то, кажется, в угловом доме, плакал ребёнок. Он закутался в плед и приготовился слушать Его монолог.

«Вы представляете Меня блаженствующим в окружении ангелов и святых, и вам в голову не приходит, что только злодеи развлекают Меня, и ни одно извращение не отталкивает. Вы ужасаетесь, видя на экране телевизора войны, изуродованные тела, зверства солдатни, и даже не подозреваете. что Я любуюсь ими с того дня, как вы Меня придумали. Как наивно вы заблуждаетесь относительно Того, кого сами выдумали!

Я знаю, ты не веришь в Меня, но ты бессилен против тех, кто верит. Для них Я существую, и так будет до скончания веков.

То, что Я говорю, относится к тебе и к твоему кумиру, Толстому, хотя он-то не до конца утратил свою крестьянскую веру, он просто размыл представление обо Мне, но ничего нового не придумал. Величие Толстого было в интуиции или сомнениях, которые привели его на железнодорожную станцию Астапово, в вагон третьего класса. В поисках достойного конца он стремился на Юг, за Белые горы[5], но умер, так и не добравшись до них.

Что же до тебя...»

* * *