Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Бессонница бродит по городу, для нее нет закрытых дверей. Он принимает прохладную ванну и безвредное иностранное снотворное средство. Он лежит на спине, глядя в потолок, начинающий заметно светлеть. Все будет хорошо. Спать, спать! Завтра трудный день, надо уснуть. Не уснуть.

И Лепесткову не спится в эту долгую январскую ночь. Только что развиднелось, а он уже на ногах. Он разжигает печку, вороша еще не погасшие угли, и, надев полушубок, нахлобучив треух, отправляется на Кадашевскую набережную к тем домам, к тем окнам подвальных квартир, против которых стоят буквой «п» кирпичные стеночки, огораживающие от весенних разливов.

Пусто в городе, пусто на набережной, никому нет дела до мужчины в полушубке и треухе, который, присев на корточки, начинает осторожно разбирать одну из этих стеночек. Он взял с собой молоток, но не пригодился молоток, старый цемент крошится под руками. Кирпичи он складывает в сторонку, а потом, по три, по четыре, относит во двор соседнего дома. Спорится работа. Редкие прохожие идут мимо, не обращая внимания. Но вот милиционер показывается из переулка и неторопливо подходит к нему.

– Разбираете?

– Да.

– А как же весной?

– Снова сложу.

– Живете здесь?

– Да. – («А ну пойдет проверять?») – Мало свету. Одиннадцать процентов от нормы. Девочка маленькая, жалко.

– Ясно, жалко. Давно бы уж эти подвалы… Комнату хлопочете? Сейчас многие получают.

– Да. – Лепестков осторожно отваливает кирпичи, складывает, несет на соседний двор.

– Девочка-то дочка?

– Вроде.

19

Это было несложно – доказать, что нельзя обманывать государство и что совесть полезна и даже необходима для человека науки. Но как написать о повороте 1948 года, после которого появилась возможность превратить удавшийся опыт акклиматизации в политическое преступление? Чем была для Снегирева эта возможность? Как написать сцену в редакции – не сцену, а то, что скользило, угадывалось за сценой! Ведь Остроградскому не только тяжело было – я это понял – вспоминать о том, что произошло, но стыдно за Снегирева?

Я позвонил Кузину и попросил его приехать.

Как всегда, он явился немедленно – в новом костюме, подстриженный, франтоватый и почему-то все-таки похожий на гремящего заржавленными латами Дон Кихота.

– Собрался с женой на концерт, – объяснил он, – и обрадовался, когда вы позвонили. Жена пойдет с Еленкой – это моя сестра, – а мы займемся интереснейшим делом.

Он принес папку, на которой было оттиснуто «Папка для бумаг», очевидно, чтобы никто не мог усомниться в ее назначении.

– Вы знаете, что это такое? Документы, которые главный редактор вчера получил от Снегирева. – Кузин смотрел на меня, значительно щурясь. – Основная цель – доказать, что он отнюдь не невежда. Вот список его работ. Из двадцати опубликовано девять. Дважды указана одна и та же статья под слегка измененным названием. В научных журналах напечатаны пять, остальные в журнале «Рыбное хозяйство». Это – липа. В редакции он больше всего боялся попасть впросак. И попал, если вы заметили. Сейчас он мечется как бешеный, стараясь угадать, откуда удар. Ему и в голову не приходит, что редакция серьезно, без предубеждения, интересуется фальсификацией науки. Интересно, кстати, что он думает о вас? – спросил Кузин и засмеялся. – Но вернемся к бумагам. Оставим автобиографию, хотя она полна недомолвок. Не станет же он, в самом деле, упоминать, что после черкашинской истории был отстранен от преподавания. Это перечень нехарактерных фактов, которые могут составить жизнь десяти людей, нисколько не похожих на Снегирева. Отложим и другие бумаги. Начинается самое интересное. Вы любите подслушивать?

– Нет.

– А придется! Снегирев заявил, что совещание было «подстроено», и потребовал, чтобы редакция опросила ученых, поддерживающих его точку зрения. У вас есть отводная трубка?

– Нет. Есть второй аппарат.

– Где?

– В столовой.

– Жаль. Мы могли бы обмениваться мимикой.

Он набрал номер.

– Можно профессора Данилова? Здравствуйте, Георгий Константинович. С вами говорит Кузин, сотрудник газеты «Научная жизнь».

Я прошел в столовую и снял трубку.

– …Извечный спор, – услышал я сухой, напряженный голос. – Кто прав? Трудно сказать.

– И все-таки? – спросил Кузин.

– Я, в сущности, мало занимался этим вопросом.

– Но разве вы не участвовали в снегиревских экспедициях?

– Я не мог отказаться.

– Почему?

Молчание.

– Алло, – осторожно напомнил Кузин.

– Повторяю, эта тема не входит в круг моих интересов.

– Благодарю вас. – Кузин положил трубку. – Вы слушаете? – крикнул он мне.

– Да.

– Недурно для начала… Профессор Челноков?

– Да.

– С вами говорит…

Челноков начал с того, что не хочет «встревать» в затянувшийся спор, а потом, вдруг засмеявшись, сказал, что «положительное значение работы Остроградского не вызывает сомнений». Судя по голосу, это был человек легкомысленный, добродушный и толстый.

– Я ведь ботаник, – сказал он, – так что Снегирев зря ссылается на меня в этом деле.

Кузин простился.

– Профессор Нечаева? С вами говорит…