Перед жарким летом

— Ну-ну, успокойся, шучу. У нас с тобой впереди женихов этих—у-у-у! Это я лошадка была некрасивая, а ты вон какая. Сергея мы приструним. Знаешь, Толя, чей он, Сергей-то?

— Знаю.

— Неужто поделился, скрытник? Парень хороший, только путаный. Ксения вся для него. Кто отец, знает она сама да твоя покойная бабушка. Эвакуированных много тогда наехало, они и уплотнились в одной комнатенке. Повезло Ксении, все же помощь...

Косырев помолчал, обдумывая. Дневник.

— Когда он родился — Сергей?

— После войны. Разные ходят слухи об отце-то. Говорят...

Но Еленка мигом накрыла ее губы ладонью и, запрещающе глянув на Косырева, твердо сказала:

— Не надо больше. Некрасиво это.

Косырев нащупал под столом чемоданчик, — пусть дневник передадут Ксении, — но помедлив пальцами на замках, передумал. Марь Васильна поцеловала внучку и подошла к окну.

— Гляди, снег какой начинается, — сказала она с тревогой. 3— И Славки след простыл.

Глянцевая карточка лежала на столе, напоминая о недавней душевной беседе. Как жаль, сбил нечаянно. Но Марь Васильна махнула рукой и, опять присаживаясь к столу, сказала:

— Ничего... Зря я, сбережет его Петр Елизарович. Выпьем еще, Толя, гость наш дорогой. Давно не трогала, а сегодня понравилось чегой-то. Хороша облепиха, лучше ананаса.

На дне бутылки лежали желтые побелевшие ягодки. Косырев выпил и взял яблоко. Оно хрустнуло на зубах, крепкое, как капустный кочан, с детства знакомого моченья, Еленка, глядя на них, забавно сморщила носик. Светлые волосы, широко расставленные длинные глаза, тонкая, почти мальчишечья фигура. А ведь Косырев приметил ее на лекции, он всегда выбирал трех-четырех и по ним сверял впечатление. Ее глаза были экраны, в которых отражалось непосредственно. Володькины глаза. Странное чувство вины перед ними...

И тут грохнула дверь, ворвался — весь в снегу, мокрый, шнурок башмака волочился по полу — Славка. Озираясь на Косырева, заспешил:

— В церкви нету, у дяди Толи нету, уехали в Заведье.

Марь Васильна развела руками. Подошла к буфету и, пошарив на полке, сунула Славке двугривенный — на кино.

— Шнурок завяжи, мучитель материн.

Но Славка, получив желанное, вмиг исчез, и они услышали, как он запрыгал через три ступеньки по лестнице.

На улице совсем помрачнело, снег лепился в окно. Зажгли свет. Косырев посмотрел на часы — четыре. Надо было идти к Евстигнееву.

— Ой, жаль, не дождался, — загорюнилась Марь Васильна. — Жалеть-то как будет. А может, останешься на денек?

— Останьтесь, Анатолий Калинникович.

— Какой он тебе Анатолий Калинникович, — осадила Марь Васильна. — Называй дядя Толя. Один есть, будет второй.

— Пусть как хочет, — улыбнулся Косырев.

— Жаль, жалко. В два ночи уезжаешь? Ну, я их на вокзал, на вокзал пришлю. Карточку лучше в чемодан положи, поломаешь в кармане. Вот банку яблочков завязала. И тебе мой совет — женись. Нехорошо одинокому, станешь злым, безразличным. Вгляделась — есть в тебе молодое, крепкий еще, детей доведешь до возраста. Деньжищи-то куда деваешь?

— Деньги, верно, скопились. Марь Васильна, дорогая, может, вам нужно? Мало ли что. Ну, пожалуйста...

Он осекся под Еленкиным пытливым взглядом.

— Да что ты!—вскричала Марь Васильна. —У нас все хорошо зарабатывают. И пенсия идет. Еще чего выдумал! Женись, найдется им дорога.

У выхода она заплакала.

— Ну, теперь все исполнила. Не увидимся уже больше, Толя, чувствую. Ждала тебя, теперь помру. Прощай.

Они поцеловались крест-накрест, три раза.

Еленка, надев пальто и натянув лыжную шапочку, собралась проводить. Выйдя на улицу, он оглянулся. Освещенный прямоугольник окна, там застыла темная фигура.

4

Они шли рядом, и шаг ее был не девичий, а длинный, мальчиший. В свете фонарей мокрый снег падал крупным сеянием и сразу облепил шапки и пальто. Пресный вкус снежинок холодил губы. Он вздохнул так, что добралось до самых упрятанных уголков.

Ему казалось, Еленка улыбается. Но когда повернулся к ней, лицо ее было задумчивым. Утупившнсь на ходу в нетронутый снег, девушка привычно горбилась.

— Трудно после долгого отсутствия, — сказал он. — Смерти и смерти, воспоминания об ушедших.

Еленка нагнулась, слепила снежок и бросила в снежную мглу.

— Я понимаю, — мягко откликнулась она. — И у меня умерла мама. Давно уже, а болит всегда... Бабушка и вправду ждала вас. Я так благодарна, вы так хорошо сказали на лекции о долге врача.

Еленка немного шепелявила, и голос ее напоминал детские голоса Марцевых, тридцатилетней давности.

— Хочу попросить, и не знаю. Но раз уж нечаянно заговорили о Сережке... Просто одно время была при нем вроде медсестры. Он чуткий. И злой, как подбитый галчонок.

Будто она знала, о чем они там, на берегу Веди, говорили.

— Не безнадежен. Переживет свой кризис и как еще вымахает.

— Об этом я и хотела, — Еленка просияла пониманию. — Да, он на переломе. Но...

Она помрачнела, отряхнула варежки от снега.

— Но расхождение с матерью у него ужасное. Тетя Ксеня все время плачет, а я ничем помочь не могу.

— Почему же, расхождение-то?

Еленка сбила с шапочки пушистый снег. Пригляделась, взвешивая,