Перед жарким летом

— Будь по-твоему. Вдруг выйдет к добру... Думаешь, Петр Елизарович вдарился в религию из рабских побуждений? Перед богом, нашим общим отцом, что ж, здесь рабства нет. Но Петр — это камень. Регент, да по влиятельности поболее.

Он упрямо выпятил кадык. Потряс пальцем.

— Вишь, придумали — живи для будущего. Для людей, дескать, живи, для мошкары этой, для поденки. Но как я человекам привержен буду, если они — сами смертные — от смерти меня освободить не могут. Самый близкий самого любимого — не может. Нет! Благополучию их греховному служить не желаю.

— Совместимо ли это с добром-то?

— А как нет? Я не толстовец. Считаю, что нелюбовь, иначе ненависть, подчас вернее ведет к добру. Кроме Евангелия, есть и Библия. Как он, бог-то, ослушавшихся!

Петр Елизарович прищелкнул длинными, сухими пальцами.

— Человеку нужно действовать, ты правильно там заметил, а для этого да воссияет долг, вера... Не кривись, Толя, перед моим лексиконом, мне так ловчее: иной образ мыслей, иные слова...

Косырев как раз подумал, что на новых подмостках церковное в его словах повыветрилось, поубавилось. Но ждал, что будет дальше.

— Не шути, Толя, послушай...— Петр Елизарович на минутку осекся, но снова гипнотически впился в собеседника. — Я знаю, ты ученый, тебе доводы нужны. Тебе, тебе, не мне. Тогда слушай. Не сами ли материалисты говорят, что у религии, как это, гносеологические корни? В сознании корни, именно! В сознании бог, в душе. Ты мозг оперируешь, но всего-навсего бренность лечишь, потому не видишь ничего.

— Разве?

— Постой. Сейчас такой аргумент вклею, голову сломаешь. Естествоиспытатели и социологи возглашают: человек — продукт среды. Тогда чем он виноват? Он за-про-грам-ми-ро-ван, он ма-ши-на. Нельзя сочетать, как это, внешний детерминизм со свободой воли. А нет ее, нет и ответственности за проступки.

— Разве так? — наклонил голову Косырев. — Разве в религии свободный выбор? Все на страхе перед возмездием.

— Свободный. В пределах отпущенного люди выбирают свободно.

— А знание — беспредельная сила.

Петр Елизарович сокрушенно вздохнул. Продолжил, однако, доверительно и безо всякой обиды.

— Повторяю, это дело веры. Жаль мне тебя, ведь на возрасте, а жену и сына потерял. Знаешь ли, что крещеный? Я был воспреемником, я твой крестный. И теперь вторично из бездны тяну.

Косырев улыбнулся едко. Петр Елизарович учел в полумгновение.

— Религию называют иллюзорным утешением. Но если иллюзия сопровождает всю жизнь, это уже не иллюзия...

И снова приостановился, оценивая. Встревоженные чем-то кони затрясли бубенчиками, затопали. Петр Елизарович мигом обернулся. Но и Толятя застыл неподвижно, и снова все стало тихо, только река скрежетала внизу. Косырев иронически поджал губы, бросил окурок. Растер ногой.

— Что вы от меня наконец хотите? Если всерьез.

Петр Елизарович поискал в глазах нужную точку. И ему показалось, нашел. Хлопнул рукавицей по стволу кедра.

— А-а, ладно! Все это потом.

— Что — все? — удивился Косырев новому выверту. — Выходит, все попусту говорилось?

— Ну, неверно, неверно понял... Знаешь ли ты, какого величия можешь достигнуть?

— Н-ну? Какого же именно?

— Сейчас наше время. Примкни к самому началу, честь и хвала потом будет. Не надо явно, пусть тайно душа возрадуется. Хочешь, — он нагнулся к уху Косырева,— адресок в Москве дам. А?

— Петр Елизарович...— гадливо отодвинулся Косырев.— Не преувеличиваете в восторге? Какие ученые...

— Есть, есть, честное слово. Лука, архиепископ крымский, тоже был нейрохирург. Из желудя дуб, вырастим. Ну, как?

Косырев встал, Петр Елизарович притянуто поднялся вслед. Но Косырев молча пошел к саням и, видно раскаиваясь в откровенности, тот заговорил обрывисто:

— Правильно, не отвечай сразу. Это дело наисерьезное, верное дело. Ты подумай, а я тем временем и домчу. Садись вот так и подумай... Как поедем — в объезд или напрямик?

— Напрямик.

— Ладно-ладненько.

Внизу дышала и гудела река.

Лунная снежная дорога вызмеилась из леса. Толятя, голова набок, спал с котенком на груди в уголке. Завиднелись ажурные опоры высоковольтной линии. Сколько прошло, век прошел с прилета в Речинск?.. Вдоль линии тянулся тракт, голубые лучи фар взблескивали на металлических конструкциях, на ветровых стеклах машин. И столько жизни было в целеустремленном их движении, что Косырев глубоко вздохнул: не приснился ли разговор?

Но Петр Елизарович, нахохлившись, въявь сидел на облучке. На жилистой, обмотанной поводьями руке фары высвечивали вставшие над кожей волоски, и он почему-то вспомнил рыжие волосочки здоровяка Нетупского. Поежился, прогнал видение... Санки скользили легко. Хорошо, что не поехали старым трактом, вдруг Сергей на вокзале.

— Скажите... Евстигнеев действительно отец?

Петр Елизарович живо обернулся, обрадованный перебить тему.

— Да ты соображай! Конечно. И сам законспирировался, и сына уговорил, и Ксеньку. Отца родного называть не папой, а Иваном Ивановичем. Братику и сестрице брата знать не дано. Тьфу! Пойдут разговоры, то да се, какие такие незаконнорожденные дети у секретаря? Ради карьеры от сына родного отрекся. Тьфу!