Перед жарким летом

Любовь. В ней сомневались и те, что гораздо моложе. Ему, так сказать, опытному человеку, сам бог положил. Есть ли она, существует ли? Говорят, любовь неопределима, как зыбь морская; спросите, что такое зыбь, и собеседник сделает рукой быстрое волнообразное движение... Самое смешное, что и ему, Косыреву, была нужна любовь, в его-то годы, а не просто жениться, как сказала с оттенком родительского наставления Марь Васильна. Жениться! Вспышка Еленки, — «вас еще полюбят», — высветила такую Лёну, которая будто бы ждет и не дождется. Куда там. Вдуматься, слова этой девушки объяснялись просто щедростью душевной. И все-таки здесь, в Речинске, Лёна спрашивала о его семье и о нем.

Медленно, слишком медленно движется этот поезд. Такой тягучий многоколесный метроном.

Он не знал ничего. Он выяснит все. Что бы там ни было, он скоро увидит ее. Москва, звонок Николаю Николаевичу и — на два выходных в Ленинград. Все-таки, черт побери, так не поступают.

Медленный экспресс мчал в Москву, отбивал ритм, и вот — а он был предельно взвинчен — сон взял свое. Отвернулся к стенке, не видел и не слышал как возвратилась попутчица. В небытии потонуло и татаканье колес...

Продрав ослепленные глаза, огорошенно посмотрел на часы. Такого давно не бывало, вот так поспал! Двенадцать, Европа, Азия — Сибирь и Урал — остались позади, поезд бежал с последних предгорий, переходивших в дремучие овраги. Леса, заводские ближние и дальние дымы, солнечная ростепель. Телеграфные провода то опускались, то поднимались — зримая гравитация. Устойчивость мира, из которой не вырвешься, деловое постоянство. Колеса: «Ту-лум-басы. бей, бей! За-по-роги, гей, гей! За-по-ро-ги — во-ро-ги! Го-ло-вы не-до-ро-ги!» Со стыками точно укладывалось.

Как это Евстигнеев сказал?..

И вдруг, он никак не ждал, слово это — потребности —ударило будто из глубины глубин. Не слово, нет — косматая молния! Вагон качнуло, и все внешнее увиделось как в перевернутом бинокле. Она раскололась на две ветви и все высветила, все сразу, мгновенно. Все факты, все случаи, все соображения слетелись как птицы в один круг — к огню. О-о-о! Да, все понятно! Фрейд тоже делил потребности. Но у него несчастное «Я» было разорвано между животной психикой и навязанной моралью. Разбитая надвое ваза, которую уже не склеить... Делить нужно иначе.

Он глянул вниз, купе пустовало. Заторопился. Самое время, час полной физической свежести. Пусть не все, не до конца, но немедленно накрыть сетью строгой мысли. Сеть, прочную сеть сплести, в которую и поймать налетевших птиц!.. Он быстро побрился, сжевал яблоко Марь Васильны. За поворотом и солнце ушло из окна. Вынул записки, стопку чистой бумаги, положил ручку. Бегло просмотрел прежнее. И принял согбенную позу, совсем иную, чем в операционной, где наблюдение вмиг движет руками. Сейчас действием становилась мысль. Гравитация проводов. Тулум-басы... Что сейчас? Что забить в эту белую, светящуюся бумагу, какие фигуры букв и слов?

Погруженность. Ни звуков, ни мелькания жизни, ни самого себя. Только перо бежит по бумаге, и губы шевелятся беззвучно. Запись. Заметка. Невидящий взгляд в окно.

Исходная мысль была проста: потребности и переживания надо делить по признаку деятельному. Природное — вне труда, вне творчества. Общественное — только через них. Давно известно? Но отнесенное к медицине, к нейрофизиологии это деление обретало новый смысл, вело к новым следствиям. Мысль Косырева ложилась на бумагу стройно.

Человек, Существо биосоциальное. Пусть так, пусть Кентавр.

Без генотипа, который наследственной эстафетой передается от поколения к поколению, человека нет. Первейшие потребности — природные. Вольно дыши, пей воду, срывай плоды, наслаждайся всем. Инстинктивно производи себе подобных... Но разве дети человеческие рождаются под открытым небом? А все необходимое развешано на елках, как подарки?

Надо трудиться.

Пусть Кентавр. Но у него искусные руки и устремленный разумом взгляд. Иначе не понять его бешеной скачки, его изощренных потребностей, жгучего смысла его переживаний.

Фрейд тоже разделял Био и Социо. Но в его представлении все человеческое, — темперамент, характер, настроения и переживания, чувства, даже речь, даже мышление — все подчинялось подсознанию. Тому, что общо и человеку, и животному — крокодилу. Не любовь главное, а половое влечение. Не совесть, а грубый инстинкт. Не творческая жизнь, а влечение к смерти — сначала других, потом своей. Социальное будто бы только подкрашивает глубинно природное, оно враждебно исконной природе человека.

Что же тогда? Как это у него: «Анализ зловещего обращает нас к заселению мира очеловеченными духами...» А дальше — в пещеры, в норы? И может, совсем распластавшись, — в болото? Неужели влекущая сила — в подкорке, в крокодиле? Нет. Наша надежда на то, что не записано в генах. На чувства, на мышление, на волю, на познание — на все итоги труда. Кентавр, сбросив мохнатую шкуру, ступает, — уже не копытами, ногами — на иную материальную почву. И понять смысл его потребностей можно лишь сверху, не снизу.