Передышка

Для каждого из нас это была ужасная ночь, возможно, самая ужасная на всем пути домой. Я поговорил с греком, предложив ему заключить союз. Он согласился, что бездействовать ни в коем случае нельзя: второй такой ночи нам уже не пережить. Думаю, грек из-за моей ночной отлучки несколько переоценил мои способности и решил, что я ловкач и пройдоха, débrouillard et démerdard, как он изволил тогда выразиться. Что касается меня, честно притаюсь, я возлагал большие надежды на его огромный мешок и на его происхождение из Салоник; последнее обстоятельство, и об этом в Освенциме шал каждый, безошибочно свидетельствовало об умении разбираться в тонкостях торговли и выпутываться из любых ситуаций. Симпатия (взаимная) и уважение (с моей стороны) появились позднее.

Поезд тронулся. Мы долго ехали и наконец приехали в город под названием Щакова. Здесь польский Красный Крест организовал пункт по раздаче горячей пищи: миску довольно наваристого супа давали каждому желающему в любое время дня и ночи. Даже в самом фантастическом сне никому такое и привидеться не могло (как и явление с противоположным знаком — лагерь). Не помню, как вели себя мои товарищи, сам же я продемонстрировал такую ненасытную прожорливость, что польские сестры, наверняка уже привыкшие к оголодавшим посетителям, глядя на меня, крестились.

Наш злосчастный поезд отправился лишь во второй половине дня, а уже к вечеру новая остановка. Мы с греком вылезли из вагона и пошли к паровозу узнать, что случилось. Вдалеке розовели на закатном солнце колокольни Кракова. Измученный, перемазанный сажей машинист, стоя по колено в снегу, сражался с паром, который выбивался длинными струями откуда-то снизу. «Машина капут!» — не вдаваясь в подробности, сказал он нам.

Итак, час пробил. Мы ведь уже не рабы, не заключенные, не подконвойные; мы — свободные люди. Грек после миски горячего супа в Щакове чувствует прилив сил.

— On у va?[7]

— On у va.

Мы покидаем поезд и своих озадаченных попутчиков, с которыми нам больше никогда не доведется встретиться, и отправляемся пешком на, возможно, безуспешные поиски Цивилизованного сообщества.

Подчинившись его настойчивым требованиям, я взваливаю себе на спину уже упоминавшийся выше мешок.

— Это же твои вещи! — пробую я протестовать.

— Вот именно! Я их добыл, а тебе нести. Разделение труда называется. Скоро сам убедишься, насколько это удобно.

Мы идем по укатанной зимней дороге: он впереди, я сзади. Заходит солнце. Туфли грека я уже описывал, у меня же на ногах были диковинные ботинки, какие в Италии я видел только у священников: высокие, до лодыжек, из тончайшей кожи, без шнурков, но с массивными пряжками и двумя язычками эластичной материи по бокам, чтобы плотнее облегали ногу. Еще на мне было четыре пары лагерных штанов, полотняная рубашка и полосатая куртка хефтлинга. В мешке я нес одеяло и пустую картонную коробку, в которой еще недавно лежало несколько кусков хлеба. Увидев мое имущество, грек даже не попытался скрыть презрения.

Мы считали, что до Кракова рукой подать, и ошиблись: нам пришлось топать километров семь, не меньше. Через двадцать минут пути моим ботинкам пришел конец: у одного подметка совсем отвалилась, у другого собиралась отвалиться. Грек хранил упорное молчание до тех пор, пока я не сбросил мешок и не присел на придорожный столбик, чтобы оценить степень постигшей меня катастрофы. Тогда он спросил:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять, — ответил я.

— А профессия у тебя какая?

— Я химик.

— Дурак ты, а не химик, — спокойно сказал он. — У кого нет ботинок, тот дурак.

Он был великим человеком, грек. Ни разу в жизни, ни до, ни после, ни одно суждение так не поражало меня своей мудрой простотой и неоспоримостью. Истинность этого суждения не нуждалась в доказательствах, она была очевидна: на мне — бесформенные ошметки, на нем — сверкающие великолепием туфли. Что я мог сказать в свое оправдание? Едва освободившись из рабства и ступив на путь свободы, я уже на обочине: сижу с идиотским видом и сжимаю руками голые ступни. От меня не больше пользы, чем от сломавшегося паровоза, который мы оставили. Спрашивается, заслуживаю ли я свободы? Грек в этом, похоже, сомневается.

— …но у меня была скарлатина, высокая температура, я лежал в лазарете, а обувной склад находился очень далеко, к нему никого не подпускали. К тому же говорили, что поляки уже все растащили. Разве я не вправе был думать, что русские обеспечат нас самым необходимым?

— Слова, одни пустые слова, — возразил грек. — У меня самого температура была под сорок, я день от ночи не мог отличить, но я помнил, что мне нужны башмаки и еще много чего, поэтому встал и отправился на склад разведать обстановку. Перед входом стоял русский с автоматом, тогда я зашел с другой стороны, выставил окно и залез внутрь. Вот почему у меня есть обувь и есть мешок, а в мешке есть то, что может в дальнейшем пригодиться. Это я называю предусмотрительностью! А ты олух, ты в облаках витаешь.