Передышка

Этот мифический процесс прочно засел в затуманенной памяти Заката; он вспоминает и говорит о нем ежеминутно и часто после ужина заставляет всех нас в нем участвовать, превращая его в своего рода мистерию. Ты будешь председателем суда, говорит он, распределяя роли, ты прокурором, ты секретарем, вы присяжными заседателями, а вы публикой. Обвиняемого и одновременно адвоката обвиняемого он всегда играет сам. Его длинные монологи следуют после реплики каждого персонажа, причем бурному потоку высокопарных слов неизменно предшествует пояснение («в сторону»), что предумышечным называется убийство, когда нож вонзается не в грудь и не в живот, а в мышцу между сердцем и подмышкой, это не так жестоко.

Его возбужденная безостановочная речь длится не меньше часа, со лба капает самый натуральный пот, и в заключение, широким взмахом перекинув через левое плечо воображаемую мантию, он восклицает:

— Кыш, кыш, змеи ползучие, вливайте свой яд в другие души!

Туринец Краверо — третий из тех, кто побывал в Сан-Витторе, но, в отличие от остальных, он, без сомнения, самый настоящий, стопроцентный, неподдельный мошенник, редко встречающийся экземпляр. Его деятельность, кажется, могла бы неплохо иллюстрировать теоретические положения уголовного кодекса. Ему знакомы все итальянские тюрьмы, поскольку в Италии он промышлял воровством, разбоем и сутенерством, о чем рассказывает не только без стеснения, но даже с гордостью. Владея подобными профессиями, и в Германии можно неплохо устроиться. Попав в Берлин, он всего месяц проработал в «Организации Тодта», а потом сбежал и без труда натурализовался в местной криминальной среде.

После недолгих поисков он нашел преуспевающую вдову и предложил ей свою помощь. Имея опыт, он поставлял клиентов, занимался финансами, улаживал спорные вопросы, нередко и с помощью ножа. Она за это приютила его у себя, и он, несмотря на языковые трудности и странные привычки своей подопечной, чувствовал себя у нее в доме вполне уютно.

Когда русские подошли к Берлину, Краверо, не любивший беспорядков, бросил женщину на произвол судьбы и, несмотря на ее слезы, снялся с якоря. Но быстрое наступление русских догнало его, и он, перемещаясь из лагеря в лагерь, попал наконец в Катовицы, где, впрочем, не задержался. Он стал первым среди итальянцев, кто решил добираться домой самостоятельно. Привыкший жить вне каких бы то ни было законов, он не слишком беспокоился, как без денег и документов преодолеет полторы тысячи километров пути и пересечет многочисленные границы.

Он держал путь в Турин и сам любезно предложил мне отвезти письмо моим домашним. Согласившись, я, как выяснилось впоследствии, поступил необдуманно, но я всегда был доверчив, к тому же польская почта не работала, а Марья Федоровна, когда я попросил ее отправить за мой счет письмо в западную страну, побледнела и переменила тему разговора.

Краверо, покинув Катовицы в середине мая, проскользнул, точно уж, мимо бесчисленных дорожных постов и добрался до Турина в рекордный срок — за месяц. Он нашел мою мать, передал ей письмо (первую весточку от меня за девять месяцев) и сообщил доверительно, что я болен, что мое с остояние здоровья внушает серьезные опасения (я, естественно, ни словом не обмолвился об этом в письме), что мне плохо без помощи и без денег, и, по его мнению, необходимо срочно принимать меры для моего спасения. Конечно, дело это не легкое, но он, Краверо, с которым мы стали как родные братья, готов для меня на все. Если моя мать даст двести тысяч лир, он через две, самое большее через три недели доставит меня ей. Он готов взять с собой и синьорину (мою сестру, присутствовавшую при разговоре), если она захочет к нему присоединиться.

К чести моей матери и моей сестры надо сказать, что посланец не вызвал у них доверия. Они выпроводили его, попросив зайти через несколько дней, потому что им требуется время, чтобы собрать такую сумму. Краверо спустился вниз, украл велосипед моей сестры, который стоял в подъезде, и исчез. Через два года он прислал мне к Рождеству теплую поздравительную открытку из тюрьмы Карчери Нуове.

В те вечера, когда Закат не занимал нас постановкой процесса, площадку нередко держал Синьор Унфердорбен (Непорочный) — тихий, грустный старик из Триеста. Обладатель этого странного и прекрасного имени не отвечал тем, кто забывал назвать его синьором, и требовал, чтобы к нему обращались исключительно на «вы». У него за спиной была долгая, богатая приключениями жизнь, и он, как Мавр и Закат, жил в плену своей грезы, вернее, двух грез.