Переезд

Но это было не так. Бесполезно строить иллюзии. Все вокруг него изменилось. Последняя пара ушла. В гардеробе осталась висеть только одна его шляпа, сама же гардеробщица исчезла. Англичанин тоже.

Освещение было теперь не цвета танго, а пронзительного белого цвета, и вот уже две старые женщины принимаются подметать серпантин и разноцветные шарики.

Леон – не прежний жизнерадостный бармен, тот человек-шар, что улыбался с добродушным видом. Холодно глядя, он наполняет бокалы, как бы приказывая Жовису пить.

А вообще-то, почему он должен это делать?!

– Нет!

Он удивился, услышав, как в тишине прозвучал его голос, так как считал, что разговаривает мысленно.

– Кому ты говоришь «нет»?

Он взглянул на них – все более меняющиеся, все более жесткие, они крепко сжимают его с обеих сторон как бы для того, чтобы помешать ему убежать.

– Не знаю. Я думал...

– О чем?

– О... о своей жене.

Он сочиняет, пытается выиграть время. Главное – не упасть. Если, слезая со своего табурета, он упадет, то окажется в их власти.

Теперь он знает, когда это началось. С переезда! Потому что это не было настоящим переездом. Это было предательством. Вырвавшись оттуда, он предал их всех.

Его раздражали не одни только рисованные обои, но и славные люди с улицы Фран-Буржуа.

Кто это сказал: "Гордыня тебя погубит! "?

Не важно. Он предал их – своего отца, полицейского из дома напротив, его супругу, которая замещала консьержку – кстати, консьержка умерла, – а также бедняжку Бланш, которую он пересадил на новую почву, как какую-то вульгарную герань.

Странно было думать о Бланш как о герани. Герань тоже спокойная, смиренная, действует успокаивающе и не отличается от любой другой герани. Существуют сотни тысяч цветков герани, как существуют сотни тысяч Бланш, которых не отличить друг от друга, когда, прижимаясь к стенам, они идут за покупками или когда они направляются к первой мессе.

Он предал также и Алена, у которого в качестве друга будет только Уолтер и которому придется расстаться с лицеем Карла Великого, чтобы каждое утро отправляться в Вильжюиф.

Он думает быстро. Это не мешает ему слушать обеих женщин. Ирен описывает платье, которое будет на ней в ее будущем номере и как медленно она будет раздеваться.

– Я прекрасно понимаю, что делаю неправильно. Слишком спешу. Это сильнее меня.

Еще немного – и он уснет, как тот англичанин. Он вздрогнул.

– Счет! – крикнул он чересчур громко, как если бы его голос по-прежнему покрывался грохотом оркестра.

– Завтра заплатите или в любой другой день.

– Что это значит?

Его самолюбие задето, и он жестко глядит на Леона.

– Я не имею права заплатить? И почему же, позвольте узнать? Что, у меня не такие деньги, как у других?

Алекса берет его под руку, заставляет слезть с табурета.

– Идем, лапушка.

Он высвободился из ее рук.

– Минутку. Не раньше чем...

Он достал из кармана бумажник, вынул из него стофранковые банкноты – три, четыре, может, пять. Он позаботился о том, чтобы, прежде чем идти сюда, запастись суммой, которую не имел обыкновения носить при себе.

– Вот! Если этого недостаточно, скажите!

– Спасибо, мсье.

Он поворачивается. Не надо бы ему поворачиваться.

– Что он ответил?

– Спасибо, мсье.

– Почему он не хотел, чтобы я заплатил?

– Чтобы удружить тебе.

– Удружить?

– Ну потому, что ты ему приглянулся! Выбрось это из головы. Идем. Сейчас мы повеселимся.

Каждая из них держит его под руку, и он повторяет про себя: «Сейчас мы повеселимся».

Глава седьмая

Он не удивился. Он был готов ко всему. У него было ощущение, что он стал в высшей степени прозорливым, и ему казалось, что он раскрыл тайну людей и вселенной.

Отсюда и его горькая ирония, которая была направлена как на других, так и на себя самого.

– Ну вот. Осторожно, тут ступенька.

Девицы его поддерживали под руки. Еще мгновение назад он ощущал их у себя по бокам. Затем, в следующую секунду, без всякого перехода, он уже стоял один посреди тротуара.

Разумеется, это была шутка. Он ни на миг не поверил, что они собираются отвести его в номер и что они все трое разденутся.

Его разыгрывают. С самого начала. Он не поддается. Меньше чем в пятидесяти метрах имелось другое кабаре, его фиолетовое название выделялось в темноте. Он силится прочесть. Буквы скачут перед глазами. То ли «Тигр», то ли «Тибр».

На его пороге швейцар в сером рединготе болтает с полицейским. Если не считать их, улица пустынна.

Может, женщины бросили его из-за полицейского? Он обернулся, чтобы посмотреть, что с ними стало. Их здесь уже не было. Может, они вернулись в «Карийон»? Или же продолжили свой путь и сейчас были уже далеко?

Что ему с того? Alea jacta est [6]. Ему не было страшно. Он всегда брал ответственность на себя, как и полагается мужчине. Никто не мог утверждать, что он ведет себя не как мужчина.

Что было трудно, так это сохранять равновесие, теперь, когда девиц уже не было рядом, чтобы поддерживать его, и время от времени он натыкался плечом на стену.