Переезд на юг

– Да какой отец! Он здоров как бык! И потом, есть дома для престарелых. А, Евгений?

– Нет, Лиза. Поедешь только с Вовкой.

Когда сожитель увел Вовку в садик – на кухне рвала и метала: чурбан, гад неблагодарный.

Больше в загс не тащили, но наступили не очень приятные времена. Скачек по ночам для Табашникова больше не было. Отселили в гостиную на диван. Недовольный Вовка перебрался в спальню к матери на новую купленную детскую кровать. Создалось вообще-то интересное положение: квартиранты вели себя как хозяева, хозяин превратился в квартиранта..

Впрочем, к мальчишке уже привязался. По вечерам мараковали вместе над моделями. От грохота кастрюль с кухни вздрагивали, но старались как бы не слышать. На диване, приобняв малого, рассказывал ему разные истории. Пока того не утаскивали в спальню. «Ну ма-ама. Дядя Женя не дорассказал». «Завтра доскажет. Он много басен и сказок знает. Заслушаешься».

Так длилось месяца два. К счастью (для Табака), у немки не складывалось что-то с документами на отъезд. Где-то она, наверное, пока не могла доказать чистое немецкое своё происхождение (так предполагал, об этом ни звука от неё). Поэтому решила пока отступить. Переждать у Табашникова. (И, как оказалось, ожидание растянулось на три с половиной года.) Вернуть всё к началу. Вовка с радостью перебрался обратно в гостиную, куда кровать уже перетащили. Чтобы быть всё время с дядей Женей. Даже спать с ним рядом. Чтобы рассказывал, сколько его ни попросишь. Пока не заснёшь. Но однажды утром проснулся, а дяди Жени на диване не было. Ни постели, ни его самого. Переманили. Из спальни. Позвали как котика: кыс-кыс. И дядя Женя побежал. Эх, дядя Женя.

4

В телевизоре у Табашникова шла религиозная передача. Показывали торжественное богослужение. Весь в золоте главный священник водил пятью длинными свечами, и гулкий голос его улетал под своды храма. Тесная озарённая паства, в основном женская, в платочках, со слезами на глазах принимала благодать.

Агеев ел, но уже рассуждал. Видимо, о себе:

– Как только у верующего возникнут вопросы к священнику – вера его кончается. Религия – очень удобный закуток, куда можно спрятаться от жизни. От всех своих неурядиц, незадач, несчастий. Поэтому она вечна. Всегда были и будут люди, которые боятся брать заботу о самих себе. Религия – это высшая форма рабства, Женя. Только духовного.

Табашников хмурился: ишь, ты, какой умный. Сам относился к вере пока сложно. Ни в ту, ни в другую сторону. То верил, то сомневался. А этому всё ясно – вещает. Слушайте тут его.

Пошла реклама. Другая теперешняя религия. Религия еды, лекарств, вбиваемого конформизма. Агеев и тут пошёл резонёрствовать. Накат у него сегодня. Вдохновение. Заодно обсасывал куриное крылышко:

– Мы рабы своих привычек, Женя. Заблуждений. Своего невежества, в конце концов. Нам говорят: загорать сейчас вредно, очень сильное солнце, радиация, опасно для кожи – мы упорно загораем. (Особенно жещины на пляжах фикстулят. Встают в позы.) До черноты загораем, до новообразований на ней. Нам твердят: нельзя есть то-то, то-то – мы едим именно это, с наслаждением обжираемся. Да вот, как этой колбасой! – Ткнул вилкой в кружок на тарелке: – Копчёной, канцерогенной!

– А ты не ешь, – советовал Табашников.

– А-а. Легко сказать. А если вкусно. – Забыв про полезную курицу, Агеев уже наслаждался колбасой. Копчёной, краковской. Которую сам же купил и принёс. Дома диетологи погнали бы с ней на улицу, чтоб где-нибудь в беседке поедал её, как пёс бездомный (было один раз такое), а здесь – можно. Он покупал и тащил к Табашникову всё, что в дом к Андрею нести запрещали: любимый зельц с прозеленью, казавшийся тухлым – дёшево и сердито, Женя. Постоянно колбасу. Копчёную и варёную, в которой ни грамма не было мяса, как утверждал всегда Наш Потребнадзор. Иногда замахивался на ветчину или окорок (а! где наша не пропадала! Грамм триста, любезнейшая!). Ржавую дешёвую селёдку тащил килограммами. И всегда яйца. В картонных упаковках. Холестериновые яичницы в кухне у Табашникова хлопались постоянно. Агеев в фартуке сам работал у плиты. Как снайпер пули, вкидывал в дрожащий незавязавшийся белок краковскую. Нарезанную кубиками. И, подав на стол – перчил от души. Наяривал рукояткой перчилки. Увидели бы домашние (диетологи) – попадали бы.

Перед тем как отправиться в город, спокойно покурили на скамейке у крыльца.

Прошёл мимо соседский кот. Будто сторож в ватных штанах. Хвост – вертикальная берданка. В щели под забором превратил себя в шар и исчез.

Агеев нащупывал ассоциацию.

– Ушёл в щель, как ты. От Маргариты Ивановны.

– Да почему это я-то сразу! – возмутился Табашников.

– Похоже. Тоже ушёл будто в ватных штанах. И с берданкой. Сторожить свой дом, – смотрел перед собой Агеев.

– Тьфу!

Поднялись, затушили окурки в специальном ведре с водой, вышли, наконец, за ворота.

После двух кварталов по Широкой свернули на улицу Седина.