Перегной

Горе сияло на нем ясными лучами, устрашающим жаром пыхала от этого лика беда. Горе отражалось, как отражаются в темном небе всполохи пожарища и разора, принесенного извне страшной силой на мирную землю. Отраженное горе заполняло собой все, до самой выси, и сияло грозно, как знамение. Оно достигало с небес до самых дальних пределов, самых укромных, самых темных уголков. Заполняло их светом. Выводило из тьмы, выковыривало из уютных нор и схронов всех и все, что думало там схорониться и остаться непричастным. И уж если не удавалось отсидеться, отдрожжаться непричастным, что у ж тут говорить про тех, кто причастен, кто и принес, на крыльях темных помыслов, сюда беду?

И я понял, в миг, в ничтожнейшую частичку секунды понял я, что ничем и никак не отмолить мне того, что я сотворил. Я даже не понял это, а ощутил, каждым клочком своей трижды битой и драной шкуры, что все, звездец. И, вопреки поговорке, он подкрался не незаметно, а налетел вихрем, мною же и сотворенный. Звездец рожден и сейчас сметет своего родителя.

Зрачки Григорьича пыхали как угли в раскочегаренной печи. Он подымался с колен и рос и нависал, заполняя громадьём своих могучих плеч небосвод, загораживая собою свет и день. Только полыхали огненным жаром его глаза, и не успев зародиться, исчезла мысль о том, что невозможно, неправдоподобно огромен стал Григорьич, в котором по жизни-то росту метра полтора с припёком. Мысль эта исчезла, а вместо нее явилась следующая - это не Григорьич вырос и возвеличился, а ты, скотина эдакая, уменьшился, усох, пропал в его глазах, изничтожился до самой мелкой твари, бестолочь ты окаянная.

Это ты, ты, неизвестно откуда взявшаяся, бесполезная, бессмысленная нечисть, живущая без толку и без имени, дошел теперь до микроба, до худой и вредной мелочишки и сейчас будешь окончательно обращен в прах. Ибо ты есть пакость, неприятность не только пустая и мелкая, а еще и вредная, противная, чужая и чуждая. Значит под извод тебя, под корень, на выкос, на выжиг, уничтожить, изорвать, сжечь и развеять.

Эта мысль, это осознание роли своей теперь уже бывшей личности в истории исчезло, расплавилось во все разжигающихся огнях Григорьичевых глаз, сгорело там и испарилось. И остался во мне только ужас, перед беснующимся, надвигающимся на меня пламенем. А потом раздался голос.

- Ты зачем, охальник, деревья погубил? - Спросил меня Григорьич тихо-тихо, почти шепотом. А я подумал - лучше бы заорал, или убил, чем вот так, вкрадчиво.

- А в стужу? - робко попробовал вставить я в свое оправдание.

- Ты до стужи-от доживи еще. Три дерева! Три дерева, да каких, свел под корень. Кедрач! Ох, ты ж лихоимство-то какое деется, ты гляди-ко.

Григорьич опять опустился в снег, опять заперебирал в руках пушистые, словно щенячьи, лапки ветвей, но потом, уяснив что потеря бесповоротна, выпустил их вдруг, встал, отряхнулся, и глядя мне в глаза уже не огненно, а черно и бездонно, заговорил. Он говорил тихо, но слова его вбивались в меня с оглушительным грохотом. Так, должно быть звучат для хоронимого заживо вбиваемые в гроб гвозди. Громко, раскатисто, сухо. И безнадежно.

В иное время речь Григорьича, речь сколь яркая столь и горькая, вполне бы сошла за познавательную лекцию по экологии. Теперь же она звучала упреком моей скотскости и приговором моей человечности. Можно было конечно и возразить и тем самым только подчеркнуть собственное оскотинивание, тем самым втоптать себя, уже попранного, в грязь презрения. Так сказать самоуничтожиться. Но к чему слова когда ты кругом не прав. С одной стороны - ну и дерево, ну и чего такого, а с другой стороны один балбес, которому двадцать пять лет взял и за час управился с тремя семидесятилетними кедрами, только-только начавшими плодоносить.

Я, если честно, не знал, что рублю кедры - думал, валю сосенки, но мои заблуждения меня нисколько не оправдывали. В конце концов, я, венец природы и ее же царь, срубил памятник собственной глупости и невежеству. Насколько я был образован и эрудирован в городских условиях, насколько свободно ориентировался в лабиринтах улиц и дворов, в сплетениях проводов и функциях разнообразных приборов, насколько легко разбирался в запутанных иерархиях социума и производил в уме сложные вычисления, а потом вычисления эти, денежные ли, еще какие прикидывал на различные ситуации, моделировал их, отвергал, дорабатывал, принимал, снова отвергал, в общем насколько я был ловок и неуязвим в городской среде - настолько я был жалок и беспомощен наедине с природой.

Я об этом догадывался и ранее, но все же, пожив чуть-чуть на ее лоне, думал, что было добился от нее пускай не взаимных каких-то чувств, но некоей отстраненной, формальной приветливости. Что хоть чуть-чуть, но начал я ее понимать. А оказалось - я ей враждебен.

А то, что я враг, и враг заклятый, сомнений быть никаких не могло. Все сомнения своей пламенной речью сейчас развеивал Григорьич. И говорил он так правильно и складно, что по всему выходило: таки - да, враг.