Переговорная капсула

– Ваше счастье, – сказал мне старший сержант, – что вы проснулись. Иначе, вы имели бы дело с хитрым и наглым преступником. А в худшем случае, и с сумасшедшим.

Милиционеры опечатали комнату и тут же ушли. Остаток той ночи я просидел в вестибюле гостиницы. Там на голых стенах были написаны масляной краской обломки колонн, увитые красными розами.

Больше всех взволновался мой провожатый, грузинский мелиоратор Нодия, с которым я в то время работал. Мы тотчас уехали по железной дороге в город под названием Поти. Свой экипаж инженер отправил обратно уже из Батума.

Но, как всем известно, злоключения никогда не приходят к нам в одиночку. На станции Самтреди, где мы пересаживались на поезд до Поти, я заразился сыпным тифом…

…Когда я очнулся, то от частых уколов камфары у меня в бедре образовалась глубокая и большая флегмона. Меня оперировали прямо на койке в палате. Я был так ещё слаб, что перевезти меня в операционную врач не решался.

После той операции я лежал в совершенном беспамятстве с забинтованной от колена до паха ногой. Был жаркий летний вечер, двери в коридор оказались открыты. Яркая лампа сияла под потолком. Её свет мне нестерпимо резал глаза. Потом я услышал рядом с собой чье-то дыхание и поднял тяжёлые веки.

На полу около койки сидел красноармеец в мятой грязной шинели. У него на голове красовалась папаха из искусственной облезлой мерлушки с пришитым наискосок лоскутком кумача. Папаха была велика для него и наползала на землистые прозрачные уши.

Острое лицо пехотинца туго обтягивала на скулах лимонная нездоровая кожа. Она блестела в свете электрической лампочки, будто бы смазанная подсолнечным маслом. В глубоких морщинах на щеках человека шнурами лежала черная пыль.

– Друг, как ты здесь оказался? – спросил я его, но он не ответил и даже не поднял глаз на меня. Морщась от боли, он разматывал заскорузлый от высохшей крови грязный бинт у себя на ноге. Бинт, когда он отдирал его, трещал, как пергаментная бумага.

Я сообразил, что красноармеец вошел в палату снаружи. Он воспользовался тем, что сестра отлучилась (маленький корпус больницы, где я лежал, стоял в зелёном саду, и по случаю летнего времени дверь в коридор и на улицу оставалась открытой).

От ноги пехотинца шел тяжелый запах запущенной раны.

– Ты зачем же снимаешь свою перевязку, земляк? – снова спросил я его, но красноармеец опять не ответил и только показал мне глазами на стену рядом с собой.

Тогда я увидел квадратный листок белой бумаги. На нем жирным шрифтом была напечатана длинная фраза:

«Всем бойцам и гражданам, имеющим перевязки, надлежит немедленно снять оные и под угрозой предания ревтрибуналу ни в коем случае не возобновлять их впредь до осмотра ран особой комиссией».

Я понял, что красноармеец разбинтовывал ногу, подчиняясь приказу. Тогда я сел на койке и тоже стал сматывать бинты со своего бедра. Разрез был очень глубокий и сделали его мне часа два назад. Из свежей раны хлынула кровь. Но прежде чем лишиться сознания, я успел дотянуться рукою до столика и позвонить в коридор.

Когда я снова очнулся, около койки толпились сильно испуганные медицинские сестры. Закусив губу и сердясь на меня, молодой хирург наново перевязывал ногу. Вся койка оказалась в крови.

Красноармеец исчез. Я рассказал о нем врачу. Он лишь усмехнулся:

– Вульгарный случай галлюцинации, – сказал он двум сестрам. – Ни на минуту, не оставляйте его одного.

К концу лета я всё-таки выздоровел. Домой из больницы, меня отвез на Большую Дмитровку, Изя Мойшевич Роскин. Очевидно, я мало что весил, так как Роскин, который не мог утащить пустяковые тяжести, вроде кошелки наполненной хлебом, легко внёс меня на руках на третий этаж и даже не запыхался при этом…

(конец отрывка)

Письмо из Колхиды

Минул месяц после того, как Изя Роскин привёз меня из больницы домой. Моё здоровье пошло на поправку. Я стал интересоваться окружающей жизнью и, в первую очередь, взялся за пришедшую почту. За долгое время, что я находился, в поездке её накопилось достаточно много.

Среди вороха корреспонденции оказалось письмо, присланное из города Поти. Я глянул на имя его отправителя и прочёл там фамилию главного инженера «Колхидстроя» Нодия. Того самого провожатого, что возил меня в местечко Натанеби, к своему другу-мингрелу.

Не понимая, откуда грузинский мелиоратор мог взять мой адрес в Москве, я вскрыл плотный конверт. В нём находились большие листы, покрытые крупным, словно из прописей, почерком.

Первые строки письма не отличались оригинальностью своего исполнения. Нодия передавал мне приветы от всех тех людей, с которыми я встречался в Колхиде. Он рассказывал мне о погоде, о видах на урожай мандаринов и задавал обычный вопрос: – Как идут дела у меня?

Лишь на второй по счёту странице он, наконец-то, добрался до сути и сообщил, что неделю назад, он ездил в Батум по делам. Зашёл к начальнику уголовного розыска, с которым когда-то служил в рядах Красной армии, и провёл с ним весь день напролёт.