Переизбранное

Состав начал взлет. Я даже не успел подбежать к окну отцовского вагона, не успел махнуть рукой и крикнуть что-нибудь. Мимо меня уже летел последний вагон, и на его площадке, как проводник товарняка, свесив ноги в пропасть, сидел Фрол Власыч Гусев, с веселым и праздным любопытством глазея по сторонам на вогнутые стены и бледно-голубые источники искусственного света. Он не свалился с площадки, когда поезд, задрав головной вагон, понесся ввысь, хотя по всем физическим законам должен был брякнуться прямо на меня, в мои готовые поймать его на лету руки. От сиротливости и холода мне стало невмоготу. Я проснулся… Стоп!.. Стоп!.. Стоп!..

Где моя папочка?.. Почему я раньше не вспомнил?.. Вот же две странички из множества сочиненных Фролом Власычем в моем кабинете. Вот они!.. Слово в слово! Это та самая мысль, которая неизреченно пребывала в составе моего последнего сна… Слово в слово… Со здоровым человеком всего этого, конечно, происходить не может… не может… Я болен… Вот эти слова: «…в свой час, быстрей, чем свет, стремящийся за вами, вы возвратитесь туда, откуда вы родом, но возлюбившие Землю больше самих себя останутся в почвах ее жизни! Боже мой!.. Боже мой!..»

Отвезите отца к морю, гражданин Гуров, и возвращайтесь… Прощай, Понятьев! Хотел я было напомнить тебе сказанное отцом моим перед тем, как ты пристрелил его, но не стану припоминать ради него же… Не стану. Прощай.

74

Рябов! Мне открылось вдруг само собою, что передать Фролу Власычу… Во-первых, передай, что не пропало ни одного его слова… Я отказался от мысли сжечь папочку… Сделай копии его «показаний» и возврати. Я знаю: он возрадуется, как дитя. Сделай это. Во-вторых, скажи, что спас он меня однажды от петли, поделившись со мной, палачом, жизнью, и я возвращаю ему ее. Пусть примет, большего я сделать не в силах, пусть примет жизнь врага моего, гражданина Гурова Василия Васильевича, ту жизнь, за которой гонялся я вслепую сорок лет и думал до последней минуты извести ее жестоким обманом и мстительной пулей, выпущенной не своей рукой, чем если бы пулю я выпустил сам. Трудно мне было отказаться от мщения. Трудно. Но теперь легко. Передай, в общем. Он поймет, что произошло со мной…

Не думал, что бросит меня в жар от стыда. Я мокрый весь, словно из парной… Все вспоминаю благородные речи и мысли, которые – грех так говорить, но ничего не поделаешь – мне посчастливилось услышать на муки свои и, возможно, на спасение. Надо им в конце концов посоответствовать не только пониманием, но и делом. А то я хочу и рыбку съесть, и на хер не сесть, хочу одолеть пропасть в два шага… И понимаю, что, говоря чужими голосами и с чужих голосов, я страшился, упорствовал в ожесточении и не хотел заговорить сам, уходил от поступка… Бог спас меня с помощью Фрола Власыча и памяти об отце от последнего непростительного шага в пропасть. Я употреблю его во спасение…

За всю мою жизнь не было у меня ничего радостнее этого шага. Не боюсь того, что ожидает меня, жить вовек не желал больше, чем в эту минуту, до того жить хочу, Рябов, что плоть моя ожить вот-вот может, честное слово, я мальчиком себя чувствую за час до прихода Понятьева в мою деревню, но обидел я жизнь, обидел я ее за свою отчаянную обиду и жить не должен: виноват… Виноват. Очень виноват. И мог ли я предположить, что стыд меня пробирает до души не перед кем-нибудь, а перед убийцей моим, гражданином Гуровым, когда представил я его только что выпустившим пулю мне в сердце, сделавшим благое дело, ответственность за которое я взял на себя, и тебя, Рябов, представил пришедшим по душу Гурова, чтобы прошла она через все, что я уготовил ему. Через свидание с родными, через разоблачение и бесконечную ненависть к себе за непростительный зевок в конце игры и ко мне за гнусную концовку, похожую на последнее извращение. Она уничтожила бы в Гурове остатки человеческого, испепелила бы их, не остановись я вовремя, и это была бы такая моя вина перед всем сущим и Творцом его, что в пот меня бросило, и яды вместе с ним вышли из меня, и я сказал: «Боже мой! Боже мой!», помирая от стыда, и пришел сообщить тебе об этом…