Переизбранное

Вдруг, ни с того вроде бы ни с сего он попытался хоть на миг представить себя живым Брежневым – добродушным ничтожеством, паханом, вознесенным на вершину власти шоблой партийных урок, социально ставших после всероссийской антропологической катастрофы всем, но в остальном так и оставшихся ничем. «…Ужас… Тоска… Да и вообще, мог ли быть царь в голове у Империи, заменившей власть императора на верховодство всех этих совершеннейших ублюдков?.. Тоска… будь я истинным гражданином – давно бы уже пустил себе пулю в лоб из парабеллума Револьвера, пардон, папенька, за предсмертный каламбурчик…»

О самом себе, щепкой уносимом течением времени неизвестно куда, Гелий думал как человек, заключенный, скажем, в телячий вагон или в каюту морского экипажа и полностью отдавший себя во власть движения, изменить направление которого он заведомо не в силах.

30

Было вполне естественно, при таком вот самоощущении, провожать все перед ним вовне проплывающее неким внутренним взором, прильнувшим к заледеневшему окошечку. Так вот он в детстве льнул к оконной полыньюшке, словно бы надышанной самой душою, и с жаркой детской страстью вглядывался в запредельное – во все заоконное, то и дело поддразнивающее душу странной вывернутостью части мира наизнанку, то есть таинственной лукавостью нахождения ледяного пейзажика в домовом тепле, а не в наружной стуже.

Сколько проплыло их тогда перед ним – картин, навсегда покинутых, навсегда оставленных временем, а оттого и разместившихся в памяти человека – в собственной его вечности, в некоем непостижимом порядке!

Великолепная целостность личной вечности была такова, что порядок этот оставался порядком, несмотря на хаотическое мелькание перед взором Гелия картин, как бы вставленных в пышную позолоту лет или в менее солидные рамки месяцев и дней… картинок, окантованных потрепанным дерматинчиком часов… рисуночков, втиснутых в зачуханные паспортички минуток… случайных набросков в лоскутных обрезках секунд… штришков бессмысленных в клочках бесформенных мгновений.

И все это мелькнуло перед взором, словно осенняя листва в золотую пору достойного умирания. То ли сама она слетела с Древа Вечности, то ли сорвало ее с него непонятно как, непонятно зачем – но она все падала, падала, засыпала его с головой… «не бабушка ли это незаметно подошла и укрывает меня лоскутным одеяльцем?».

Калейдоскопически перемешиваясь друг с другом, словно кто-то перетасовывал ее своевольной рукою, листва эта Вечности, картины эти, клочки, картинки, штампики, рисунки, лоскутки как бы старались убедить Гелия, что не только они сами, но даже самые мельчайшие из их частей сохраняют память о жизненном его пути.

Все мы, мол, родственно вмещены даже в самые незначительные фрагментики времени, и как ты нас хитромудро ни перемешивай, как ни похеривай ты нас в тайничках невидимой памяти, – в положенный срок все мы окажем встречные частные свои услуги равновеликому нам всем, то ли случайно, то ли по собственной прихоти самовосстанавливающемуся Целому твоей жизни…