Переизбранное

Гелий не то чтобы бредил, сам того не понимая, когда, пошатываясь и засунув руки в рукава пальто, тащился к церкви, где иногда бывала НН, но он просто отпустил вечно стреноженное сознание на волю, как отпускают бродить по пустырю старого, никому уже ни для чего не нужного одра. А тот вольный одер окончательно вдруг понурился, негодующе отфыркиваясь от картин жеребцовой юности, мелькнувших в памяти жил и крови, и как бы стесняясь походить в столь почтенном возрасте на разнузданных молодых шалав; понурился одер, но не удержался на позициях пристойной одровости, взбрыкнул всеми четырьмя копытами, словно возжелал взлететь над землей, скаканул на месте раз-другой, потом рухнул наземь, вывалял с наслаждением бока и хребтину в каком-то мусоре, кряхтя да по-стариковски похрапывая, встал на ноги и вдруг вслепую нелепо понесся неведомо куда, совершенно уже плюя на впечатление, которое производит он такой своей предсмертной шалавостью на пропойцу-конюха, грустно предавшегося в эту минуту философическим похмельным размышлениям о невыносимо душераздирающей участи лошади и человека…

«Расстреноженному» сознанию Гелия постепенно как бы наскучило игриво шарахаться, хаотично вываливаться в различных как приятных, так и постыднейших вспомянутых обстоятельствах жизни, вскрикивать от очень уж неосторожных движений, нечаянно доставляющих душе досадную, нестерпимую боль, а также бешено взбрыкивать, как бы желая сбросить с себя прочь нечто ужасно наглое и отвратительно навязчивое…

Идти было все тяжелей, и поэтому он привалился слегка отдышаться к какому-то уличному деревцу. Сознание его, так вот резко и непредвиденно встряхнувшись, вдруг почуяло себя приморенным, притихло и теперь стояло, погруженное то ли в одну какую-то длительную мысль, то ли в некое разрешительное видение. Стояло оно на совершеннейшем пустыре, блаженно привалившись к себе подобному, к такому же одровому, одиноко пропадающему, всеми заброшенному растительному существу.

Прохожих в этот совсем поздний час навстречу Гелию не попадалось, а на водителей редких машин он производил впечатление гуляки, вусмерть надравшегося и окончательно потерявшего человеческий облик.

Случайная такая опора, то есть деревце, показалась притихшему его сознанию бывшей новогодней елкой, осыпавшейся, тщедушной, выкинутой за ненадобностью из теплого помещения в снег, на мороз, а теперь вот после изумительного триумфа прелестной разнаряженности и недели всеобщего поклонения жалко вот тут прозябающей в обрывках мишуры, в сирых блесточках, в мертвых, не тающих, ватных снежиночках, заставляя леденеть задумчивое сердце чувствительного наблюдателя, поскольку от образа подобной выброшенности и от такого бездарного прозябания полезного растения веет стужей непостижимо абсурдного, капризного людского бездушия…

Пьян он не был совсем. Наоборот, все с ним случившееся сообщило на короткий срок его существу, особенно сознанию, состояние свободного самоуглубления и отрешенности от видимого мира.

А ведь, бывало, его выводили из себя светские разговоры о состояниях, которые, как утверждали знакомые кухонные мистики, достигаются лишь истинными юродивыми, людьми, умудренными кропотливым духовным самовоспитанием, да редчайшими на земле счастливцами, фактически птицами небесными.

Находясь в одном из подобных состояний, он стоял, словно на краю света, опершись о деревце и переступая с ноги на ногу. Стоял, то и дело поправляя рукавом пальто нависавшую над глазницей маски легендарную бровь из «кошки ужесточенной».

Состояние блаженной погруженности в странные, похожие на сны видения было не только вневременным лично для Гелия, но и никак не соотнесенным с ледяными фигурами его любимой формальной логики.

Эти видения казались ему своевольными играми вечно бодрствующей души с волшебным механизмом памяти мозга, так устающего от реальности, что наишачившийся разум проваливается ежесуточно, а то и чаще, чуть ли не на Тот Свет и дрыхнет где-то там без задних ног, набираясь свежих сил для перенесения всяческих перегрузок существования и дальнейших сношений с этой самой, совершенно непереносимой без перекуров, реальностью. А душа в это время резвится себе, играет, старается перетасовать попричудливей как близлежащие впечатления, так и все находящееся в самых укромных тайничках и чуланчиках памяти; должно быть, летает, мгновенно оборачиваясь, на Тот Свет, где нет Времени, за кое-чем совсем тобой забытым; бывает, что случайно прихватывает оттуда кое-что вовсе и не твое, которое наяву ошибочно кажется никогда не существовавшим; что-то складывает из всего этого добра Душа, а то и сама завороженно наблюдает за своевольным саморазвитием невероятных и бесподобных видений в ночном течении наших снов.