Перекат

— Ты, Васюта, меня не стыди. Красивая девка — как подарок. На нее посмотреть, и то радость. Тамака, — он показал вниз, — ничего не покажут. Так-то.

Злость отхлынула от Васиного сердца: голос у деда был усталый, кожа на лбу и подбородке свинцовосерой. Вася вспомнил, что сегодня утром дед Тимофей кашлял особенно долго и тяжко, потом ушел из палаты, а когда вернулся, на пижамных штанах заметны были темно-багровые брызги. Он вспомнил это и отвернулся к стене, почувствовав под боком палку. Твердая и жесткая, она врезалась в тело, и, когда Вася поправлял одеяло, он заметил на ноге красные вмятинки от мелких осетровых чешуек. Дед Тимофей все сидел, молчал, дыхание его было тяжелым и натужным, в груди что-то опять рвалось и булькало. Может быть, он ждал, что Вася попросит прощения, может быть, все сегодняшние силы его ушли на разговор с Сашей, а может, думалось ему о чем-то своем, невеселом.

…Всю ночь парило. В темноте над больницей, над соснами грузно сталкивались тучи и, ворча, расходились, будто им не хватало самой малости, чтобы взорваться гневом и, громыхая, обрушиться на землю, что затаилась в молчании и виноватом ожиданье. В палатах было душно, и оба — дед Тимофей и Вася — до полуночи слушали, как опять жалобно, словно выпрашивая «пить-пить», скрипела притихшая сосна. Потом к больнице подъехала «Скорая», деловито зашмыгали по коридору сестры и нянечки, твердо и резко ступая, прошел Томаш Кузьмич, и в операционной то лилась вода, то звякало железо, а потом, взвиваясь над шумами, загремел голос главврача: «Пинцет, черт бы вас побрал!», и снова все умолкло, затем заскрипела тележка, и Наташа, выходя, заговорила с кем-то:

— Несет же их под машины, а нас в районе ругают — смертность большая. Мертвых тянут в больницу, о господи!

— Кто-то умер… — холодея, догадался Вася, а дед Тимофей закашлялся, и в темноте жутко и безнадежно звучало бесконечное: «Кха! Кха! Ху! Кгх!»

Упрямая искорка в Васиной груди все не хотела гаснуть, и потому он лежал, боясь заснуть, как будто знал, что предрассветный час особенно безжалостен к таким, как он, в ком еле-еле теплится жизнь, кто уже заглядывал в бездонную, страшную темень и теперь, растеряв остатки надежды, безвольно отдается ночи. Он не хотел уступать: ему еще предстояло увидеть осетра, а может быть, может быть, даже защищать его в будущем, если он не сомкнет глаза, если не уступит предательскому теплу постели…

И он напряженно ждал утра.

Давно заснул дед Тимофей, в окно потянуло предрассветным холодом, и тучи низко и плотно легли на горизонт, как будто стремясь придавить восходящее солнце. Вася встал и, сунув ноги в сморщенные больничные тапочки, натянул на себя синюю полосатую куртку и красные линялые штаны.

Зная, что медсестра будет спать за своим столиком, уронив голову на скрещенные руки и полуоткрыв пухлый рот, он смело прошел мимо поста, звякнул засовом, — сторож тоже спал, разморенный духотой и разведенным в мензурке спиртом.

Твердая песчаная дорожка была влажной от росы, мокро блестели чугунные прутья ограды. Вася доковылял до ограды, прикинув, втиснулся между прутьями, и вскоре слабое, худое тело его оказалось на свободе.

Он увидел берег Немана, песчаный обрыв с кустиками тощего чебреца и иван-чая, серую полосу гальки, уходящую к черно-сизым тучам, между которыми слабо поблескивало алое зарево.

Там, впереди, в каких-нибудь трех километрах, был перекат, за которым любили нерестовать рыбы — если добирались дотуда. Так говорил дед Тимофей, и Вася, шаркая своими линялыми штанами, стал сползать вниз по песку — сначала медленно, потом все быстрей. Сила тяжести чуть не вогнала его в реку, но он сумел удержаться, уже животом пропахав узкую полосу гальки. Отдышавшись, он встал с четверенек и, поеживаясь от утренней сырости, медленно побрел вперед, соскальзывая с камешков, оступаясь и падая порой.

Вода, зеленоватая и тяжелая, тихо стучалась о берег, о прибрежные кусты лозняка; сорока, сидя на сосне, застрекотала, услышав шаги, и какие-то ранние птицы отозвались сильными, звонкими голосами. Ласточка низко пронеслась над обрывом, а следом за нею стайка стрижей, чуть не касаясь воды, проделала стремительную петлю и быстро исчезла за поворотом.

Берег постепенно понижался, и Неман будто становился шире, свободно выходя на простор. Голова у Васи кружилась, но он понял, что перекат уже где-то недалеко: шумела и пенилась впереди вода, проходя сквозь частую гряду камней. Огибая кустарник, вплотную подходивший к берегу, Вася насторожился, напрягся: возле самой воды стоял мотоцикл. На берегу две мужские фигуры, согнувшись, колдовали над большим брезентовым свертком. Голоса их, которые глушила вода, слышались смутно, но кое-что Вася разобрал:

— Давай-ка быстрей! Дождь чтобы не застал, а то вымокнем!

Голоса эти словно придали ему силы, и затихло молоточками стучавшее в висках: «Не дойду! Не дойду!»

Мужчины насторожились, глядели на подходившего мальчика.

— Эй ты, малец! Ты что здесь делаешь? — окликнул его высокий, в темном свитере рыбак.

— Да это ж Анюты-приемщицы! — заговорил другой. — Он в больнице, кажись.