Перекати-моё-поле

– Ага, я, буди, схожу водицы испить.

– Взвару из яблок и испей, – сказал Федя. – И нам принеси в кашнике[25] – да не забудь.

– Чай, уж припомню, – капризно ответила Манечка.

– Забудет, как пить дать, забудет, – без гнева проворчал Федя.

Иван воскрес

И верно: забыла нас Манечка – нет и нет…

Мамка с Федей надумали копать картошку с дальнего конца усада, чтобы когда придет усталость – было бы легче управляться. Мы уже выбрали четыре или пять рядов, и Мамка сама собиралась сходить за взваром, когда из-за двора с непонятным криком выбежала Манечка. Она бежала по тропе между усадами и беспорядочно размахивала руками.

– Господи, что ли, беда? – Мамка вытерла о фартук руки и перекрестилась. – Господи, помилуй…

– Да не беда, взвар, поди, опрокинула или кашник грохнула, – проворчал Федя.

Однако все мы с картошки вышли на тропу. Манечка не добежала до нас – задохнулась – и захлебисто начала вскрикивать:

– А тетка Катя… прибегла Бутнякова… грит Аннушке… тятенька Витькин возвернулся… у мамы-старенькой… как побегли все, как побегли… что, чай, и будет!..

– Что ли, Иван Петров? Да окстись, Манечка, на него в сорок четвертом похоронка была.

– Катя Бутнякова грит: во ей Бо! И побегли…

– Господи, неужто такое…

– Витька! – закричал Федя и неуклюже загребая расхлябанной обувью, побежал к дому.

Когда мы выскочили на улицу, никто никуда не бежал, но зато все Галяновы скучились возле своего дома и смотрели в дальний конец деревни.

– Айда к Витьке! – И мы побежали.

Но на усаде Петровых никого не было. Все брошено в беспорядке – и никого.

– Айда к Петровой-старенькой!

Федя был встрепан, как воробей из трубы. Пробегая мимо своего дома, прямо с ноги запустил он свою обутку к завалине. В это время из-за двора вышла Мамка и тоже стала смотреть в глубь деревни из-под руки. И, похоже, никто и помыслить не хотел, что это может быть обманом или ошибкой. Видя, что мы побежали на встречу, и Симка припустился догонять нас.

Чем дальше мы бежали, тем чаще бабы стояли у домов… И вдруг, как из-под земли! – вот они, Петровы! И мне почудилось, что древний богатырь Добрыня идет навстречу! Все вокруг были ему по грудь! Широкий, с серыми от проседи усами, он держал на одной руке и на другой младших сыновей и целовал в головы то одного, то другого. Витя шел рядом в пилотке со звездой, а в руках нес большую серую шинель. Справа, рядом с сыном, шла его мать, мама-старенькая, а с другой стороны Аннушка держалась рукой за широкий солдатский ремень на гимнастерке. Следом табуном тянулись солдатки-вдовы, а вокруг скакали ребятишки, заглядывая богатырю в лицо.

Все как будто не могли опомниться и понять, что произошло: всхлипывали, вскрикивали, и только Аннушка каждые несколько шагов, как будто безумея, хваталась за голову, отчаянно вскрикивала: «Ваня мой!» – и валилась Ивану в ноги, обхватывала руками и целовала его пыльные сапоги. И такое повторялось до тех пор, пока другие бабы не догадались взять Аннушку под руки, но и тогда она сотрясалась и вскрикивала:

– Ваня мой!

И от домов с недоумением и возгласами сходились и сходились бабы. И вдруг всех поразил сильный мужской голос:

– Ты ли, Иван! Петров! Восьмой! – на все Смольки до Лисьего оврага выкрикивал мужик с деревянной ногой. Он спешил и неловко вскидывал на сторону тяжелую деревяшку. И опустил Иван детей на землю и хрипло обронил:

– Миша! – И они обнялись, и оба плакали, содрогались плечи, и бабы вокруг плакали навзрыд…

Как воскресший, шел по родной деревне, и с обоих порядков от изб спешили к нему, чтобы удостовериться, прикоснуться – и убедиться: Иван Петров – живой.

И подходили бабы и шли следом: иная с блюдом малосольных огурцов, иная с тарелкой холодца, иная с кулебякой, иная с десятком яиц, а иная с посудиной самогона – вот так Иван, да к Бабьему лету!

– Господи, а может, и наш придет…

– А наш-то и вовсе – без вести пропал…

И никто не слушал друг друга.

– Тятенька, – всхлипывал Федя о своем погибшем отце, и из широко открытых его глаз выкатывались крупные слезы.

За полночь у Петровых в избе играла гармонь; захмелев, бабы пели и плакали. А Иван восседал в переднем углу, как живая икона. И никто не знал и не узнает, из какого ада он воскрес – и какой Ангел довел его до родного порога…

В деревне только и говорили об Иване Петрове. А он, уставший воевать, несколько дней даже из избы не выходил – и своих не выпускал: посадит рядом и любуется ими. Скажет Аннушка:

– Ваня, чай, картошку надо бы убрать.

А он только посмеивается:

– Управимся, мать! Ты поглянь, какие у нас мужики… Погодь, свыкнусь.

И свыкся. В один день поднялся ни свет ни заря, а на другой день и усад граблями разровнял. И приходили посмотреть соседи, как Иван картошку носит: ухватит два куля за мешковину и несет, будто ведра с водой.

А потом запропастился хозяин на два дня. Говорили: правду пошел искать. И нашел: привез в машине готового теса на крышу – за четыре дня сам с Витей и перекрыл. И опять шли полюбоваться новой крышей: ай да Иван – руки-то золотые! Всю войну воевал сапером!