Переход

Без десяти три ночи Тима и Мод будят на вахту, и оба выныривают из мелководья сна в яхтенную жизнь, в накрененный мир. Сдающий вахту приготовил им попить горячего. Кто-то, забавляясь, называет Тима шкипером. Ла-Манш на штурманском столике под красной лампой придавлен свинцовыми пресс-папье в коже. Тонкие линии размечают движение яхты. Последняя отметка – в тридцати милях к западу от Джерси. Мод в кокпите встает к румпелю. Тим выходит вперед – вести наблюдение. Впереди по правому борту – груда огней ролкера; по другому борту что-то маленькое – траулер, наверное, судя по странным огням. Тим наблюдает, проверяет, как меняется пеленг, потом возвращается в кокпит.

– Нормально? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечает Мод.

На ней синяя куртка «Хелли Хансен», джинсы, резиновые сапоги.

– Тебе надо шапку, – говорит Тим и тычет пальцем в свою.

Лицо Мод омыто подсветкой нактоуза – потусторонним светом. Мод тянет шею, глядит на грот – голубино-сизый призрак грота под топовым огнем. Уваливается под ветер, снова приводит яхту к ветру на румб, держит курс. Тим на пол-оборота лебедки набивает стаксель-шкот. Ролкер уже идет мимо. Тим, кажется, слышит рев его машины. Может, и впрямь.

– Если повернуть вправо, – говорит Тим, – можно доплыть до Америки.

Мод кивает. Сосредоточена.

– Ты бы хотела?

– Да, – говорит она.

– Вот и славно, – говорит он. – Сбегаю вниз, перережу им там глотки.

– Ладно, – говорит она.

– Поможешь потом сбросить трупы за борт?

– Ладно.

– Или хочешь сама им глотки перерезать?

– Ты ведешь наблюдение?

Он тянет руку, касается холодной ткани ее джинсов.

– Ладно, – говорит он. – Я буду паинькой.

Каждые двадцать минут они меняются: один к румпелю, другой на решетчатую банку у подветренного борта под гротом. Самому страшно, до чего охота говорить с ней, притягивать ее внимание. От любви Тим слегка глупеет. Посреди ночного перехода через Ла-Манш он – капитан, между прочим, – думает о том, что в кармане лежит шоколадка, – позволит ли Мод себя покормить, чтобы пальцев его на миг коснулся легкий влажный жар ее губ. Надо встряхнуться. Вспомнить про свой долг. Кончай, Рэтбоун! Но за гранью любых упреков – его вера в то, что миром втайне правят люди ровно в таком же состоянии – мелодичные, воспламененные, чьи мозги ветвятся горящими нейронными сетями, как ночные города с высоты птичьего полета…

На востоке над горизонтом – утренняя звезда. Без двадцати шесть встает солнце. На миг море и воздух – словно только что созданы, а они двое – Адам и Ева, дрейфуют на виноградном листочке; утро в Эдеме. Затем опускается туман, как туман это умеет, его длинные пальцы застенчиво ощупывают яхту, густеют, видимость тридцать ярдов, затем десять. Тим достает туманный горн, зовет остальных членов экипажа. Готовятся запустить мотор, убрать паруса. Подле шуршит море. Туман театрален, непроницаем. Тим гудит горном – один длинный, два коротких. В кают-компании кто-то следит за радаром, остальные на палубе, склонились в туман. Теперь слышны и другие горны. Беседуют шепотом, видят тени, воображаемые скалы, сотканные из дыма суда. На открытом канале УКВ внезапно раздается голос – языка никто не узнаёт. Модуляции своеобразны. Может, предупреждение какое, но больше похоже на декламацию или призыв к молитве.

6

В своем почтовом ящике на биофаке Мод находит объявление о работе. Вырезка из «Нью сайентист», на полях почерком профессора Кимбер: «Интересно?»

Ищут проектного менеджера, через год-другой обещана должность специалиста по клиническим исследованиям. Компания называется «Лаборатории Феннимана», американская, но есть британское отделение в Рединге. Мод отсылает резюме, ее зовут на собеседование. Она садится на поезд в Бристоле. По пути минует Суиндон, и когда поезд тормозит, она отрывает глаза от бумаг (глянцевой папки с проспектами компании) и вбирает совершенную узнаваемость видов – автомобильные стоянки, рекламные щиты, старые депо и цеха, перестроенные или заброшенные. От вокзала – каких-то полмили до дома, где она росла, где до сих пор живут родители. Чуть подальше школа, где она училась (родители там не преподавали), а еще дальше, на расплывчатой окраине – поместье, где ее в пятнадцать лет лишил невинности отец детей, у которых она была нянькой. Двадцать минут на его брачном ложе, шелковистое покрывало, предвечерний свет на стене, а по окончании, – строгий наказ, какое полотенце ей можно взять.

На перроне ни одного знакомого лица: ни одноклассницы с детской коляской, ни знакомых по футбольным трибунам – она проталкивалась сквозь узкие поворотные турникеты посмотреть, как команда опускается из дивизиона в дивизион, игроки на слякотной площадке исходят па́ром, точно коровы, тренер в широкой куртке дерет воздух на лоскуты. А затем поезд снова трогается, мимо плакатов, призывающих отдохнуть у моря, мимо пакгаузов, мимо технопарка («Суиндонский транспорт»), затем кожура из обделенных окнами новостроек, первые поля…