Переходный период: цели изучения, теория и практика

Как пишет Р. Капелюшников, издержки расставания с социализмом были явно недооценены. «Никто не ожидал, что трансформационный кризис может растянуться на целое десятилетие или что объем производства может сократиться почти вдвое… Переходный период оказался мучительным и затяжным, вызвал резкое падение уровня жизни и осуществлялся с сильнейшей «пробуксовкой». С другой стороны, реакция российского общества на перемены «оказалась на удивление приглушенной и невзрывной», и можно «только поражаться устойчивости российского общества и степени его нечувствительности к импульсам саморазрушения, которую оно демонстрировало не протяжении всего пореформенного периода». И это при том, что данный автор признает, что значение институциональных реформ также было явно недооценено [Капелюшников, 2003: 86–89].

С моей точки зрения, этот автор тоже недооценил целый ряд важнейших факторов и сил. Во-первых, предперестроечную раскачку и разбалансировку социальных и политических сил. Несмотря на наличие Госплана СССР, министерств и ряда других «вертикальных» регулирующих институтов, в действительности вся система управления – самоуправления сверху донизу фактически не существовала. И акции властных структур, подобные «госприемке» или «мерам по борьбе с пьянством» ничего, кроме озлобления населения, вызвать не могли.

Во-вторых, неформальная установка позднего брежневизма «живи и давай возможность жить другим», укоренившаяся в общественном сознании, фактически означала переход к дикому капитализму. Наступил период расхищения и распродажи активов госпредприятий, позволяя выживать одним и наживаться другим. 26 мая 1988 г. был принят закон о «Кооперации в СССР», который фактически легализовал предпринимательскую деятельность, прежде всего, за счет использования ресурсов и мощностей государственных предприятий.

Гайдаровские реформы не оставили основной массе населения никакого другого выхода, кроме занятия перепродажей, перекупкой названных выше активов, а также мешочничества и поденщины. Хуже всего пришлось армии, а гражданское население быстро приспособилось к ситуации «дикого рынка», который еще многие годы расширялся и процветал.

Так что если ‘Path Dependence’ фактор, то есть фактор «колеи прошлой эпохи» и существовал, то он относился к слою российской бюрократии всех уровней и рангов.

К сожалению, роли класса российской бюрократии в эпоху перестройки не придавалось значения. А зря, потому что и после революции 1917 г., и во все последующие переходные периоды именно этот класс был основой относительной стабильности, поскольку именно он обеспечивал эту устойчивость государства. Как пишет французская исследовательница М. Мендрас, в условиях экономики выживания «существует зависимость человека от администрации, причем она работает «не иерархически. Каждый чиновник имеет свою сферу деятельности, свою маленькую власть, не считаться с которой не может даже его начальник… Если Россия существует, то именно потому, что существуют эти государственные, публичные муниципальные, административные сети, системы и т. д.» [Мендрас, 2003: 47–50].

2.4. Экономика переходного периода

На какие теоретико-методологические принципы она опирается? Как я утверждал ранее, «переходное общество – политический эвфемизм, “зонтичное” понятие, накрывающее множество разнородных и разнонаправленных процессов… Теоретически есть два полярных типа переходных обществ: креативный и деструктивный. И в том и в другом, наряду с производством благ, идет производство рисков». Однако креативные общества, «осуществляющие переход к более высокой стадии модернизации, несмотря на риски и опасности, сопровождающие этот процесс, в конечном счете увеличивают свой креативный потенциал и жизненный ресурс. Деструктивные общества, как правило, отмечены процессами прогрессирующей де-модернизации и архаизации… их жизненный ресурс сокращается». Поэтому, как мне тогда представлялось, перестройка, реформы были в тот период формой жестокой борьбы новых и прежних кланово-корпоративных структур за передел социально освоенного пространства страны. Причем в тот, начальный период, она велась диктаторскими методами «дикого Запада», что породило поток рисков этой силовой реструктуризации, которым молодое государство было не способно управлять [Яницкий, 1997: 37–38, 46].

Однако, как отмечал А. А. Кара-Мурза, у России есть две болезни: антиобщественность государства и антигосударственность общества. Кара-Мурза подчеркивал, что этот разрыв имеет не столько идеологический, сколько институциональный характер. Корни этого противостояния этот автор видит в дуализме российской цивилизации [Кара-Мурза, 1997].