Переходный возраст

— Так ты идешь? — спросила подруга. Она уже превратила свое лицо в посмертную маску и теперь большими шумными порциями выплескивала за пазуху ароматное содержимое баллончика с дезодорантом — ш-ш-хх-шш.

— Нет, — неуверенно ответила Вика.

— Как нет? — изумилась подруга. Хх-шшш.

— Нет.

— Но это же последний медляк!

— У меня колготки порвались, — сказала Вика.

— А, так я тебе дам. У меня с собой есть запасные.

Вика натянула на ноги светло-бежевые колготки с лайкрой, одернула юбку и вышла из туалета.

В коридоре, рядом с актовым залом, стоял Леша Гвоздев и, мрачно нахмурившись, очень сосредоточенно изучал темно-зеленый пупырчатый столб, на котором обычно вывешивались школьные объявления. Приближаясь к нему, Вика одернула юбку, ускорила шаг и подумала, что сейчас уже совершенно невозможно представить его маленьким: в младших классах он был щуплым и слабеньким, как цыпленок. А сейчас стал таким высоким. Таким… недостижимым. Его имя писали на стенах женского туалета девочки из восьмого класса. И она сама однажды написала на стене его имя: Леша. А потом стерла. Леша.

Он прощальным взглядом окинул столб, потом взглянул на нее — грустно и напряженно — и почти шепотом сказал:

— Давай… можно тебя… потанцуем?

У нее закружилась голова. Она одернула юбку и сказала:

— Можно.

***

И все было так, как она хотела. Так, как она мечтала последние два года. Он звонил ей каждый вечер, и они разговаривали очень подолгу. Они встречались почти каждый день. Правда, к ней он приходил редко — из-за брата находиться дома было практически невозможно: если мать никуда не уходила, им негде было сидеть, кроме кухни (но и там она то и дело появлялась: даже не обнимешься), но когда мать отсутствовала, получалось даже хуже. Ее комната тогда была свободна, но ощущение, что за стенкой лежит на своей вонючей кровати Максим — и в любой момент может встать, подойти к их двери, подслушивать, подсматривать, войти, — не давало покоя, гнало их на улицу, все дальше, как можно дальше.

Поэтому они либо сидели у Леши (что тоже было не слишком комфортно, потому что она не нравилась его маме — хотя он это и отрицал), либо ходили в кино, либо, чаще всего, гуляли по лесу. И целовались. И обсуждали свою будущую жизнь.

***

Тот день — жаркое, пронзительно-солнечное августовское воскресенье — был последним хорошим днем в их жизни.

В тот день они гуляли по лесу (и он держал ее за руку, все время держал ее за руку) и смотрели на птиц.

Птиц было необыкновенно много; захлебываясь сварливыми хриплыми криками, похотливо разевая свои окостеневшие, древние клювы, они носились между деревьями — очень низко, почти над самой землей.

— Интересно, что это за птицы? — спросил Леша.

— Наверное, стрижи, — ответила Вика, и какое-то смутное воспоминание — то ли из детства, то ли из забытого сна — неприятно шевельнулось в ней и тут же исчезло.

— Постой здесь немного, ладно? — сказал Леша. — Мне надо… отойти.

Он отошел за деревья — как можно дальше, чтобы она его не видела, — остановился напротив мощного полузасохшего тополя и приспустил джинсы. Подождал немного, пока пропадет эрекция, и прицелился в ствол.

Из-за птичьих криков или из-за собственного журчания он не сразу услышал шаги у себя за спиной. Когда услышал (зачем она за мной пошла? неужели нельзя подождать, пока человек в туалет сходит?), принялся судорожно застегивать ширинку, но молнию заело. И пока Леша раздраженно дергал ее туда-сюда, ему на плечо легла рука, тяжелая и грубая. Не ее рука…

Все еще теребя пальцами расстегнутую ширинку, он повернулся и увидел перед собой Максима.

— Ты помнишь, что я обещал? — шепотом спросил Максим.

— Что… когда? — тоже почему-то шепотом отозвался Леша.

— В четвертом классе. Что я обещал с тобой сделать в четвертом классе.

Леша оставил в покое ширинку, посмотрел Максиму в глаза и только тогда по-настоящему испугался. У Максима были зрачки разного размера. Один колючей маленькой точкой чернел в центре голубого круга. Другой, игнорируя яркое августовское солнце, расползся во всю ширину и был словно обведен тонким голубым фломастером.

«Это значит, у него что-то с мозгом, — подумал Леша и почувствовал, что пот холодными ручейками потек по его спине и животу, — возможно, опухоль… где-то я про такое читал…»

***

«Дорогая мама. Мы с Лешей уехали путешествовать. Мы давно это решили, но я боялась тебе сказать, потому что ты бы рассердилась из-за института. Не волнуйся — когда мы вернемся (наверное, через год), я сразу пойду учиться. Пожалуйста, не ищи меня. Целую, Вика».

Записка — грязный листочек, весь в каких-то пятнах и подтеках — была прицеплена к дверце холодильника магнитным огурцом. Мать сняла ее, перечитала несколько раз. Почерк дочери — немного торопливый и нервный, — но точно ее. Что она, спятила? Путешествовать?

Она нашла Лешин телефон, позвонила. Ольга Константиновна, Лешина мать, сказала, что ее сын тоже куда-то делся.

— Нет, записки не оставил, — сказала она.

Помолчали.

— Ему бы никогда не пришло в голову… Только вашей дочери могло прийти в голову… — Ольга Константиновна жалобно всхлипнула и повесила трубку.