Переходы

Она вышла ненадолго, и, разумеется, оставшись один, я сразу же начал гадать, что только что произошло. Что-то произошло — в этом не было никаких сомнений. Я даже готов был назвать это переходом. Но что именно? Мне задурили голову — или я сам ее себе задурил? Способен ли мозг на подобный самообман? Такая внушаемость, покорность? Я вздохнул. Мадлен была права: я получил искомый ответ, но, как она и предсказывала, этого оказалось недостаточно: меня по-прежнему терзали сомнения, подталкивали узнать больше, понять, удостовериться. А вот насчет любви она ошиблась. Чтобы ее любить, мне совершенно не обязательно было ей верить. Сейчас я любил ее сильнее чем когда бы то ни было. В этой иллюзии у меня не было и тени сомнения.

Она вернулась со стаканом воды и полной миской черной черешни.

— Больше на рынке ничего не продают.

Я тут же выпил воду и принялся поглощать черешню — каждая ягода взрывалась во рту фонтаном сладкого темного сока.

— Что там с Шанель?

— Я к ней сходил, — ответил я, жуя, — как ты и просила. Но не смог…

— Я знаю.

— Мы были в комнате вдвоем, я держал в руке пистолет. — Я поднял руку, показывая, как держал. — Но оружие без пуль… — Пальцы надавили на воображаемый крючок.

— Знаю. — Она отвернулась. — И где теперь пистолет?

— У Массю.

— Кто это?

— Он из полиции, с набережной Орфевр, Brigade Speciale. Знает про Шанель — следит за ней уже много лет. И знает сказание об альбатросе, — однако не переживай, про тебя ему ничего не ведомо. Но если тебе понадобится друг, он мог бы им стать. Полезно иметь в друзьях полицейского. Просто скажи, что ты от меня. И знаешь, чем заканчивается история.

— Хорошо.

— А ночной клуб? — спросил я.

— Что с ним?

— Ты туда уходила каждую ночь, когда мы были вместе?

— Да. Я там работала. Но в последнее время стало слишком опасно.

— А певец — ты его любишь?

В этот самый миг в дверь внизу постучали: два громких удара, потом три потише, торопливых. Мадлен бросилась к окну, перегнулась вниз.

— Это как раз он.

Она сбежала вниз по лестнице, открыла дверь. Несколько минут до меня долетали их приглушенные голоса, а потом Мадлен вернулась одна, с бокорезами в руке. Подошла к одному из шифоньеров, открыла ящик, достала кипу банкнот.

— Меньше чем через час с вокзала Аустерлиц уходит поезд, — сказала она, подходя и вручая мне деньги и бокорезы. — Если поспешим, успеем.

Сквозь мреющую золотистую дымку мы шагали к острову Сите. Гул совсем приблизился, порой к нему примешивались взрывы топливных хранилищ в предместьях. По пути нам встречались коты и собаки, выпущенные убежавшими владельцами: они искали пропитание. Попалась даже корова, которая, видимо, забрела в город из предместий в поисках пастбища. Добравшись до набережной Турнель, мы остановились у лотка Венне. Мадлен стояла на страже, я же орудовал бокорезами. Как раз собирался перекусить дужку замка, когда из-за угла показался боец республиканской гвардии, верхом. Мадлен ввинтилась между мною и бокорезами, обхватила меня за шею, приникла к губам поцелуем и не отпускала, пока лошадь не прошла дальше, — будто Париж все еще был городом, где для влюбленных обычное дело целоваться у реки. Все еще обвивая ее тело, я сжал ручки бокорезов и почувствовал, что замок подается. Когда конный полицейский скрылся, мы откинули зеленую деревянную крышку лотка.

Там действительно лежала кожаная торба, с которой Венне совсем недавно покинул аукционный зал и двинулся навстречу гибели. Я заглянул внутрь и испустил вздох облегчения, увидев тоненький томик красной кожи с вытесненными на нем золотом словами: «Воспитание чудовища. Шарль Бодлер». Мы зашагали в сторону вокзала.

Когда мы к нему приблизились, упали первые капли дождя. Входные ворота оказались закрыты, беженцы расположились на мостовой. Мадлен вытащила из сумочки билеты, переговорила с охранником, он нам открыл. Внутри было совсем мало народу и еще меньше суеты, которая до вчерашнего дня царила здесь много недель. Об отхлынувшей волне паники напоминал лишь мусор в вестибюле: одинокий носок, чайная ложка, окурки, успевший пожелтеть новостной листок, колебавшийся на ветру. К концу дня все это выметут, и все следы великого исхода исчезнут. Мы прошли мимо закрытых касс на перрон, тоже усыпанный мусором. Под крышей, над головами перепархивали с места на место несколько канареек и попугаев, наслаждаясь свободой, предоставленной им бывшими хозяевами. На самой дальней платформе пыхтел локомотив, к которому было прицеплено несколько вагонов. Я рванулся туда, в од ной руке чемодан, в другой — ладонь Мадлен, и вдруг ладонь эта выскользнула из моей. Я обернулся. На ней было то же платье, что и в день нашей первой встречи, с красными цветами шиповника.

— Что такое?

— Тебе придется ехать без меня, — сказала она. — Я не могу покинуть Париж.

— Я без тебя не поеду.

— Для тебя остаться здесь — самоубийство. У меня же нет другого выхода.

Я вспомнил слова певца из ночного клуба.

— Это как-то связано с… — Закончить фразу я не смог.