Перехваченные письма. Роман-коллаж

Рой ос с остро-пронзительным жужжанием пронесся над нашими головами, и тотчас донеслось частое эхо из пустого пространства внизу. Оса задела кору соседнего дерева, другая взрыла ямку неподалеку в земле. Но это было не страшно, так как бесшумно. Я заметил, что сзади нас, на дне оврага, уже не было нашего дивизиона, а на его месте стояла санитарная двуколка, и сестра милосердия копошилась вокруг узла на земле. Впереди, на дальней дороге по горизонту появились силуэты всадников. Я указал на них Синицыну, чтобы он их обстрелял, но он уже их сам обнаружил и сказал: "Не иначе, как Второй Конный в обход пошел. А может и наши с поручиком Рабе. Дайте-ка бинокль. Верно, наши. Обоз обходят". Выпустив пулеметную очередь по непонятной мне цели, он в перерыве сообщал новости: "Путина чи ранило, чи убило. Туманову первому в ногу попало. Сейчас вниз побежим. Верно последние поезда на Ворожбу эвакуируют". И я недоумевал, откуда он все это видит, знает, понимает.

По нашей линии передали приказание занимать канаву впереди, в открытом пространстве. В это время громыхание удесятерилось. "Из бронепоезда шпарят!" – прокричал мне в ухо Синицын. Смертельный страх овладел мною. Я прижался всем телом к земле и зажмурил глаза – в таком положении казалось легче перейти в небытие. Сейчас конец. Прощай, Синицын. Вся моя жизнь, мои чтения и размышления – все было лишь подготовкой к этой минуте. И стало казаться, что я всегда ждал этого и заранее знал этот бугор, деревья, дальние овины и канаву, до которой не удастся добежать.

– В обход бы лучше, мать их… – проорал Синицын. – Первое дело – обход. Пошли, что ли.

И, подняв на плечо тяжелый Люис, он, почти не пригибаясь и не торопясь, пошел прямо в канаву, оставив меня одного. Я понял, что он герой, и захотел перед всеми сделать то же. Волна горячего мужества залила мое сердце. Особенно хотелось отличиться перед Никифором Андреевичем – я знал, что он сзади, наблюдает, а сам боится. Воспользовавшись моментом, когда ужасный шум стал затихать, я зажег папиросу и, не спеша, пошел в канаву. Пока я шел, казалось, что гром слегка передвинулся, будто гроза отошла в сторону, только шмели сверлили воздух по-прежнему, иногда они шлепали о землю, поднимая горсть пыли, как немного дыма от раздавленной папиросы. Я тогда еще не знал, что это гораздо опаснее орудий. И дошел, не торопясь, до канавы, держась еще прямее Синицына, и лег опять около него. Затем перебежали остальные. Игра мне стала нравиться. И когда передали перебегать дальше, я первым отправился со скучающим видом к следующей линии, у кустов и изгороди.

Теперь бой стихал. И вставал вопрос: узнают ли Андрей и Диди, какой я герой. Кто им расскажет. Никифор Андреевич, наверное, скроет, Синицын и Воронцов, кажется, ничего не заметили и, по-видимому, не придают большого значения тому, как я себя веду. К тому же Синицын сказал, что сражение было пустяковое: у нас убит один Пушин, трое ранено; эскадрон ничего не забрал, кроме двух подвод с сахаром – вон везут по селу на волах. Там же стояли наши пулеметные тачанки. Мы подошли к ним. Стало легко дышать, оказалось, что уже давно моросит дождь. Во мне не оставалось следа усталости, напротив, я был бодр, как никогда в жизни, и хотел бы еще и еще идти по неровным полям, от канавы к канаве, под пулями, впереди всех и куря папиросу. Неужели уже все кончено? И не удастся до конца проявить мою неустрашимость?

* * *

На следующее утро было очень трудно проснуться, как всегда бывает, когда после ночного дождя наступает ненастный рассвет.

Сквозь сон я слышал слова: "Учитель, учителя привели", – и не мог понять, что это значит. Оказалось, что вчера на захваченных подводах пытался убежать с красными помощник учителя из этой деревни. Здешние жители выдали его нашим солдатам, рассказав, что он коммунист и агитировал против нас. Мы быстро оделись, и Диди велел ввести учителя, дожидавшегося с солдатами на дворе. Вошел вталкиваемый солдатами совсем молодой человек с бесцветным лицом; я обратил внимание на то, как сильно у него дрожали кисти рук. Два солдата, розовощекий Залесский и еще один, стали у двери, один против другого, с обнаженными шашками. Я испугался, что начнется суд и расправа, но, видя в окне людей 2-го эскадрона, уже ехавших на сборный пункт, стал надеяться, что не успеем и отпустим этого учителя.

– Кто ты такой? – спросил Диди, не повышая голоса.

– Григорий Шатько, местный учитель.

– Тебя обвиняют в том, что ты коммунист. Это правда? Имеешь партийный билет?

– Сочувствующим был, – пробормотал учитель, но так неясно, что не все, вероятно, его поняли.

– Что такое, – заорал Диди. Еще тогда, и особенно после, вспоминая эту сцену, я читал в глазах нашего командира, как он пытается подсказать обвиняемому: "На кой черт ты это говоришь. Ну кто просит тебя сознаваться?"

Но вслух, быстро обежав глазами по лицам столпившихся солдат, еще настойчивее, явно подсказывая: – Что такое? Социалист, меньшевик, сукин сын, да? Почему хотел бежать, говори.

– Кандидат в компартию, сочувствующий, – в обалдении пробормотал учитель, губя себя.