Перекличка Камен

Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет (III–I; 319–320).

Это признание созвучно равернутому сравнению из XIII песни «Освобожденного Иерусалима» и вместе с тем контрастно по отношению к нему. Вопрос о том, по каким источникам Пушкин знакомился с текстом Тассо или перечитывал его, в данном случае не столь существен, поскольку в «Осени» дается парафраза, причем полемическая, а не точная цитата. В библиотеке Пушкина имелись два позднее утраченных издания (1828 и 1836 годов) поэмы Тассо на итальянском языке[716]. Однако учитывая, что итальянским языком автор «Осени» владел не свободно, предпочительнее предположить, что «Освобожденный Иерусалим» он прочитал по-французски. Французских переводов поэмы к этому времени было несколько[717]. В кругу друзей и добрых знакомых поэта пользовался популярностью второй из двух переводов, выполненных П.-М. Баур-Лормианом (P.-M. Baour-Lormian); первый, изданный в 1796 году, известности не приобрел – в отличие от второго, опубликованного в 1819 году. В письме от 22 ноября 1819 года князь П.А. Вяземский сообщал А. И. Тургеневу: «Я теперь читал “Освобожденный Ерусалим” Baour-Lormian. Весьма хороший перевод <…>»[718].

В редакции первода Баур-Лормиана издания 1819 года созвучный пушкинскому фрагмент из XIII песни (деления на строфы в переводе нет) выглядит так:

Telle aux voeux de l’amour par la douleur ravie,
Une jeune beauté ne tient plus à la vie.
Mais si le mal secret qui dévore son sein,
Si la fièvre cruelle au retour assassin,
Cèdent aux soins de l’art, ou respectent son âge,
D‘une gaоté folâtre elle reprend l’usage.
Recouvre de son teint l’incarnat vif et pur,
Lève ses yeux charmans ou luit un mol azur,
Et, déjà reprenant son voile et sa guirlande,
Aux autels de l’amourles dépose en offrande[719]

.

В подстрочном переводе:

Так, похищенная страданием у обетов любви,
Юная красавица более не дорожит своей жизнью.
Но если тайная боль, которая снедает ей грудь,
Если убийственно возобновляющаяся жестокая лихорадка
Отступают перед хитростями искусства или из уваажения к ее возрасту,
То она [красавица] вновь резвится и веселится.
Она вновь обретает живой и невинный румянец на лице,
Она поднимает очаровательные глаза, в которых сияет нежная лазурь,
И вот уже, снова взяв свою вуаль [свое покрывало] и свой венок из цветов,
Она приносит их в дар [в жертву] на алтари любви[720]

.

В тексте Тассо представлена классическая, «банальная» антитеза: юная красота с ее радостями – смерть; красавица радуется и румянец вновь покрывает ее щеки, когда отступает болезнь. У Пушкина логика образа парадоксальная – индивидуальная и «преддекадентская»: смерть и красота соседствуют, румянец играет на ланитах больной, а не выздоровевшей девы. Мало того, он может быть вызван не только жизненными силами, но и самой болезнью (ср. устойчивое выражение «чахоточный румянец»[721]). Тассо любуется красотой, противопоставленной смерти, Пушкин – умирающей красотой.