Перекрестное опыление

Сорок четвертым годом датируются две других отцовских истории, которые он рассказывал сравнительно легко и весело, как бы помня, ни на минуту не забывая, что наши войска и его танковый корпус под командованием дважды героя Советского Союза генерал-лейтенанта Бойко беспрерывно наступают, и ясно, что конец войны не за горами. Отец много раз в жизни должен был погибнуть и свое везение объяснял разными причинами. Историю, которая пойдет ниже, он держал за доказательство того, что в миру, как он говорил, и пьяные нужны. Связана она с весьма известным у нас композитором Марком Фрадкиным.

Отец его очень любил, и любовь эта была вполне бескорыстная, потому что у отца не было ни голоса, ни слуха, и на моей памяти больше одного куплета он пропеть никогда и не пытался. Фрадкин с какой-то музыкальной бригадой выступал недалеко от их полевой редакции, расположившейся на опушке леса, и отец на газике привез его к себе. Три года они друг друга не видели, на радостях сильно выпили и пошли гулять, распевая песни – Фрадкина или нет, об этом история умалчивает.

Гуляли всю ночь, а под утро заснули. Разбудило их солнце и пули. Спать они устроились в мелкой лощине, оттого пули пролетали хоть и над ними, но довольно высоко, и беды в них особой не было. Хуже было другое. Отец и Фрадкин с ужасом обнаружили, что лежат, свернувшись калачиком и аккуратно положив голову на противотанковые мины. Но и эти мины были еще не главной неприятностью – человек для них чересчур легковесен и на него они, как правило, не реагируют. Куда серьезнее было то, что все поле оказалось усеяно и совсем другими минами – простыми, противопехотными. И вот они всю ночь бродили по этому полю, горланя песни, ни разу ни на одну не наступив. Теперь же лежали, прижавшись к земле, и боялись не то что голову поднять – даже пошевелиться. Впрочем, постепенно отец с Фрадкиным разобрались, что находятся на нейтральной полосе, как раз между нашими и немецкими позициями, оттого, не зная, кто они, их обстреливают что с той, что с другой стороны.

К вечеру, когда стало смеркаться и обстрел прекратился, они все же докричались до своих, но как их достать, вывести с этого минного поля, было все равно не понятно. Потом еще двое суток добровольцы-саперы разминировали проход, и только на третью ночь Фрадкина и отца наконец вызволили.

* * *

Все в том же сорок четвертом году – дело происходит в Западной Польше, где линии фронта тогда как бы уже и не было – наши танковые корпуса наступали так стремительно, что пехота за ними не поспевала, а немцы не успевали отступать. В итоге шла бесконечная чересполосица наших и немецких позиций. И вот однажды посреди этой чехарды попавшаяся отцу на дороге группа заключенных вызвалась показать советскому офицеру вход в огромный подземный завод, на котором делали фаустпатроны. Завод буквально сутки назад еще работал, взорвать его то ли не успели, то ли почему-то не смогли. Все было цело до последней гайки: станки, части ракет, цехи, сборочные конвейеры и уже целые ракеты.

Отец сделал несколько снимков, написал довольно большой материал и, отвезя его в газету, был отправлен на новое задание. Еще несколько дней его не было, а затем, когда он вернулся в расположение корпуса, ему было велено срочно ехать в штаб фронта, который размещался километрах в пятидесяти от них в каком-то средних размеров польском городе, названия его я не запомнил. Не зная за собой серьезных провинностей, никаких бед от этой поездки отец не ждал, но, как оказалось, напрасно.

Командовал фронтом более чем известный маршал Жуков, а начальником отцовской газеты был другой Жуков, чином поменьше, простой подполковник. В штабе фронта отца перехватил адъютант маршала и немедля повел к самому Георгию Константиновичу. Штаб размещался в красивом, конца XIX века, здании гимназии, командующий фронтом – в директорском кабинете, за толстыми, с двух сторон обитыми кожей и войлоком дверьми. И вот, из-за этих дверей, через которые не должны были проникать даже крики играющих на перемене детей, отец услышал трехэтажный мат «старшего» Жукова, обращенный к Жукову- младшему, где единственными печатными словами были: «Убью!.. Расстреляю мерзавца!..»

Адъютант доложил маршалу, что Шаров доставлен, после чего его немедля ввели в кабинет. Там он услышал все то, что доносилось из-за закрытой двери, и еще много другого, и рассказывал, что испугался поначалу не очень сильно лишь потому, что не понимал, все не мог взять в толк, в чем же он, собственно говоря, виноват. Однако постепенно суть стала проясняться.