Перекресток

Таня только пожала плечами, морщась и пытаясь застегнуть под подбородком ремешок каски. Застежка была неудобной, сама каска — и того хуже: обычный пехотный шлем старого образца, из тех, что лет десять провалялись на интендантских складах и теперь были розданы дружинам МПВО. Таня никак не могла подогнать по своему размеру это громоздкое сооружение, но оставаться во время дежурства с непокрытой головой боялась: инструктор рассказал им много неприятного о падающих сверху зенитных осколках. Она неодобрительно посмотрела на Женю Пилипенко, голова которой была повязана косынкой, и почувствовала укол зависти к ее бесстрашию.

— На фронте не отдыхают, — сказала она вызывающе, справившись наконец с ремешком. — Ты никак не можешь привыкнуть, что идет война… даже одеваешься на дежурство не по инструкции. Полагается быть в комбинезоне и в каске, а ты приходишь, будто…

— Охота была таскать на голове кастрюлю, — отозвалась та. — А комбинезон и вовсе не годится — он узкий, в случае чего сразу прожжет до тела. Это надежнее… — Она похлопала по карману своего широкого брезентового дождевика с капюшоном. — Еще если водой облить, так и вовсе станет как железный — никакой термит не…

Несколько гулких ударов, последовавших часто один за другим, не дали ей закончить фразу. Таня вздрогнула.

— Зенитки? — испуганно спросила она у Жени Пилипенко.

— А я знаю? Бежим наверх!

Гулкий лестничный пролет сразу наполнился встревоженными голосами и хлопаньем дверей. Добравшись до чердачного люка, Таня нырнула в темноту и включила фонарик. «Кто там со светом!» — истерически крикнул кто-то из уже собравшихся на чердаке дружинниц; в эту же секунду на крышу обрушилась новая волна грохота, под тяжестью которой, как показалось Тане, пошатнулся весь дом. Она сжалась и присела, инстинктивно зажмурившись. Когда волна прокатилась, стали слышны торопливые хлесткие удары зениток. Таня открыла глаза и увидела перед собой высветленный красноватым заревом полукруг слухового окна и медленно скользнувший поперек него — наискось — голубой луч прожектора. Потом стало тихо. Таня отчетливо слышала незнакомый, вибрирующий в каком-то странном волнообразном ритме, монотонный гул моторов. Опять, очевидно нащупав цель, вразнобой ударили зенитки, словно торопясь заглушить друг друга, и опять прокатилась над крышами гремящая волна взрывов.

На чердаке было очень душно, — Таня почувствовала, как по ее спине сбежала щекотная капля пота, — но сейчас ее трясло, как в ознобе. «Господи, только бы не там, — шептала она беззвучно, закрыв глаза и прижавшись к шершавой балке стропил, — только бы не около казарм… пусть где-нибудь в другом месте — только не там…»

— Возле мотороремонтного сбросил, гад вредный, — сказал неподалеку мужской голос. Словно очнувшись, Таня прошла к слуховому окну и выглянула, преодолевая страх. В двух-трех местах города что-то горело, откуда-то из-за Казенного леса косо вздымались призрачно-голубые лезвия прожекторов. Они шевелились медленно и бесшумно, как во сне, ощупывая небо осторожными шарящими движениями. Вскарабкавшись на ящик с песком, Таня высунулась по пояс и долго всматривалась в ту сторону, где были расположены казармы; но там все было темно. Самолеты, кажется, ушли, зенитки молчали. Воя сиреной, промчалась где-то машина, потом еще две. В полночь дали отбой.

Вернувшись к себе, Таня бросила на стол противогаз и, не снимая каски, присела к телефону.

— Страсти-то какие, — сказала, войдя в комнату, мать-командирша, — с трех концов, говорят, подожгли. С крыши-то видать было?

Таня покосилась на нее и пожала плечами, не отнимая от щеки трубку. Прошло минуты две, пока она, наконец, услышала Люсин голос. Нет, на Пушкинской все благополучно — самое большое зарево видно в стороне мотороремонтного завода, говорят, что пожар на складах. В районе нефтебазы, кажется, тоже благополучно. Она была в саду, а мама никуда не выходила — говорит, что это неразумно: все дело случая, с таким же успехом может убить в щели, как и в собственной комнате…

На следующий вечер Таня не пошла на занятия, а отправилась прямо к казармам, но опять безуспешно; то же повторилось и двадцать второго. «Не может же быть, чтобы их уже отправили, — думала она, возвращаясь в город. — Но почему тогда не позволяют видеться?..»

Дома, на площадке, ее встретила мать-командирша, хмурая более обыкновенного.

— Записка тут для тебя, — сказала она, протягивая сложенный листок. — С полчаса как занесли…

У Тани почему-то оборвалось сердце, хотя в записке могло быть что угодно. Прислонившись к перилам, она развернула листок и, мертвея, два раза перечитала бледные карандашные строчки:

«Танюша, родная! Завтра мы уезжаем. Приходи на сортировочную к пяти часам вечера, провожающих пустят. Крепко целую. До завтра! Твой С.»