Перекресток для троих

Вновь гуляю по квартире, слушаю магнитофон, кручусь у зеркала - благо сегодня нет репетиции. День таким образом проходит. Вхолостую. Ну ничего. Как оправдание дневного безделья - плотная программа вечера. Два свидания и спектакль.

Вылезаю из душной норы метрополитена, и тотчас ко мне подходит интервьюер. Ну и глаза... Сталь, бритвы точеные. И сухощавое, жесткое лицо кажется потому раздраженным, напряженно злым, но говорит мягко, приветливо:

- И где же будет происходить интервью?

- Посидим часок за кулисами, - отвечаю, - затем вы пойдете в зал, а я на сцену. Плюс - дорога к театру.

- Насчет дороги - это машина есть, - говорит он, и мы следуем к машине огромному, сногсшибательному "Кадиллаку" цвета бронзы.

Присматриваюсь к корреспонденту. Странное преуспевание на этакой скромной должности. Одет как преуспевающий европейский бизнесмен, а машина уверена, ни один главный редактор на такой не ездит. Но какая-то нарочитость в этом, фальшь - словно слуга в барской шубе.

Забираемся, нет - входим внутрь дворца на колесах. Сиденья как троны. Кожа, элегантные подлокотники... Одно неудобство: крепко, до рези в горле воняет свежей краской и прогорклым перегаром табака. Корреспондент, как бы перехватывая мои мысли, краснеет, опуская стекло.

Вопросов его я не дожидаюсь - какой-то он вареный, этот газетчик - и начинаю все рассказывать сама. От первой до последней роли вкратце, о генеральных взглядах на современный театр и кино - моих и посторонних, о режиссерах, драматургах и о разном. Упоминаю о Володе, как о сослуживце корреспондента. Тот почему-то мрачнеет, подтверждая: да, дескать, Вова - его приятель.

- И как вам... он? - задаю глупый вопрос. Мычит, что, мол, нормально.

- Кстати, - сообщаю, - после спектакля мы с ним должны встретиться. Он автор сценария "Оригиналов", вы знаете, конечно... - И смотрю на часы: пора трогаться.

Нос лимузина выползает из-за стоящей впереди громады рефрижератора, стремительно торкается вперед, но тут слышится лязг, машину встряхивает - мы наверняка смяли крыло. Я ахаю сочувственно, однако водитель великолепно равнодушен: бывает, мол, главное - рефрижератор цел.

- Такая машина! - сокрушаюсь я.

- Не машины нас наживают, а мы их, - цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.

Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.

Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это - как упор для бегуна на старте. Дальше - бег. И всякий раз в неизвестность. Театр - тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации - правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх и вниз можно взлетать и падать в зависимости от желания и таланта.

В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров - отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.

Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы - матросы этого корабля, и вокруг нас - океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты - над ней. Хоть пошлое сравнение - как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...

А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.

Потом - гримерная, увядающий шум за ее дверью - конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги - и бегом к выходу.

Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.

По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.

- Ну вот... приехали, - говорю с вымученным кокетством, должным сгладить острые углы недоговоренности. - Спасибо.