Перекресток для троих

Идея омерзительна по сути, но заманчива дьявольски и будоражит настолько, что, задыхаясь от нетерпения, просто-таки вламываюсь в лунно-мерцающий полумрак красно-белой будки и лихорадочно накручиваю диск.

Гудки, и, пока они звучат - зовуще и длинно, глупость становится осознанной, до вялой тоски очевидной, и мысли только о том, как пойду в гараж, каким путем добираться к Козлу, стоит ли покупать бутылку... Вот дурак! Неужели раньше нельзя было найти какую-нибудь пассию? Хоть скрылся бы временно - с уютом, завтраками и стираным бельем. Нет, задел - пуст, одни. физиологические контакты по пьянке... А может, прямо сейчас к жене, уговорить...

-Алло?

МАРИНА ОСИПОВА

- ...хочу сообщить, что скоро ты будешь отцом семейства.

Сказала, как вызов бросила, и замерла в ожидании угнетенной досады ответа.

Обрадовался. И до того искренне, буйно, что я, дура, успевшая уже оскорбиться заранее и вообще бог весть к какому отпору готовая, разревелась от счастья, уткнувшись в него - сильного, доброго, родного, убаюканная его лаской, великодушием, поцелуями, чувствуя себя и женщиной и ребенком одновременно.

Отвлекает сухой треск телефона.

- Марина?

Голос узнаю сразу и, узнав, стыну в тяжелой, как ртуть, ненависти.

В трубке - глубокий, объемный фон, а значит, муж снял трубку второго телефона и, наверняка заинтересованный началом диалога, имеет желание выслушать его до конца.

- Володя? - Злость беснуется во мне, как пламя в паровозной топке, но интонация безупречно ровна и учтива. - Послушайте, милый... - Я перехожу в октаву конфиденциальную, почти физически ощущая растущую от этого перепада тембра настороженность в соседней комнате, но понимаю, что должна говорить именно так, и что еще необходимо - это притворить дверь, дав ей тихохонько, воровски скрипнуть.

Скрип удается: вкрадчивый, боязливый... Будто вижу, как Прищурились в надменной иронии глаза мужа...

- Не знаю, в чем цель вашего звонка, - полушепчу я, - но, по-моему, вам было указано, что ни в общении с вами, ни в ваших ухаживаниях я не нуждаюсь, поскольку вы глубоко мне антипатичны - это раз; а далее - у меня есть муж, унижать которого я не желаю даже телефонными разговорами с поклонниками, вам подобными.

Отповедь мою пресекают короткие гудки. Кладу трубку. Подступает обморочная тошнота, будто кофе перепила. И вместе с ней изнеможение какое-то. На душе гадко. Но и спокойно. Все позади, кажется. Кончилось приключение. И, надеюсь, благополучно. Господи, прости меня, грешную.

В комнату входит муж. Зевая и выгибаясь в истоме спиной: дескать, вот я - безмятежен и прост.

- Кто звонил? - спрашивает безразлично.

- Да один дурак... - говорю в сердцах как бы. Он целует меня в висок, нежно водит по лицу кончиками пальцев - мозолистых от гитарных струн. Я прижимаюсь к нему...

Счастлива я? И это ли счастье? Да, вероятно. Имеются, конечно, всякие занозистые нюансы, препятствующие его идеальному восприятию, но это все равно счастье, чью истинность мы сознаем только в утрате, в невозможности обращения к нему вновь. Его надо хранить. Бережно и .рачительно. Счастье - хрупкий предмет.

ИГОРЬ ЕГОРОВ

На службе я характеризовался положительно, просто - блаженный, шеф мой Спиридонович пришел на суд в орденах и сказал, что действия мои - страшная ошибка молодости, адвокат тоже разливался майским соловьем, но срок мне влепили. Дали с учетом того, что я хороший, по минимуму и в тот же день услали работать туда, где рельсы кончаются, дабы продолжать их в дальнейшие просторы.

С возрастом мы ощущаем время по-разному. Словно из окна набирающего скорость поезда, где проплывает все быстрее и быстрее один день за другим, постепенно сливаясь в однообразие расплывчатого, ускользающего пейзажа. И казалось бы, набрал уже мой поезд ход, да вдруг затормозил и потянулся еле-еле, превратив срок отбывания в вечность, в эпоху тоски, отмеченную каждодневным пробуждением за час до гонга, когда выныриваешь из сна в вонючее тепло барака и, вцепившись зубами в подушку в беззвучном вое, плачешь в бессилии своем по себе самому.

По субботам привозили фильмы, и хотя все бастовало: не ходи, не смотри, не пей глазами этот яд воли, похмелье будет тяжким, - все-таки шел. И Володькину комедию видел, где Марина... Смотрел одурев, сцепив пальцы и был как бы наедине с ней... А потом конус света от аппарата исчез, вобрав в себя крутившиеся в нем пылинки и табачный дым, и я, в толпе потных черных спецовок и стриженых затылков -одинокий, как первый человек в аду, - вывалился из клуба на вечернюю поверку. Сочиняя ей письмо. Я ей тысячу писем сочинил. Но ни одного не написал. Наверное, я ее слишком любил, чтобы беспокоить как-то. И еще. Часто выступал в памяти тот день, когда сидел я с ней и с Володькой в машине, и думалось: вот бы интересно, кабы сложить из нас троих одного человека, все лучшее в нас отобрав, каким бы он получился? Странная мыслишка, но есть в ней, по-моему, что-то, хотя что - сам не пойму. Но верю: не случайно свела нас тогда судьба в той машине - ворованной.