Перекресток Теней (СИ)

Не мешкая, его взяли двое палачей, чтобы привязать к столбу, и он без боязни позволил им это сделать. Но когда те попытались связать ему руки за спиной, Великий магистр попросил:

— Сеньоры, по крайней мере, позвольте мне соединить ладони и обратить молитву к Богу, ибо настало время и пора. Я вижу здесь свой приговор, где мне надлежит добровольно умереть.

Палачи не посмели перечить и оставили руки Жака де Моле свободными.

— Благодарю вас, — произнес он, и голос его неожиданно дрогнул. Собрав последние силы, Великий магистр продолжил: — Один только Бог знает, кто виновен и кто грешен. И вскоре придет беда для тех, кто несправедливо осудил нас. Бог отомстит за нашу смерть. Все, кто делал нам вред, понесут страдание за нас. Филипп и Климент, не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий! И да будет проклято потомство Филиппа до тринадцатого колена. Не быть Капетингам на троне Франции! В этой вере я хочу умереть. И прошу вас, чтобы к Деве Марии, каковая родила Господа Христа, обратили мое лицо.

Просьбу Жака де Моле выполнили, повернув его лицом к Собору Нотр-Дам. Изумление и восхищение собравшейся публики превратилось в сплошной гул голосов.

Затем на костер поднялся Жоффруа де Шарне. Его раздели палачи, привязали к другому столбу, рядом с Великим магистром.

— Я преклоняюсь перед вашим мужеством, мессир! — сказал он. — Вы — великий человек и великий мученик! И я счастлив разделить с вами последние минуты!

— Благодарю вас, Жоффруа, — тихо ответил Жак де Моле. — Всем нам зачтется на небесах. А смерть, мой друг, это только начало…

Вдруг из монотонного ропота толпы, окружавшей место аутодафе, раздался чей-то внятный крик, заставивший всех прислушаться. Через несколько слов стало понятно, что голос принадлежит какому-то трубадуру, по случайности или же намеренно примкнувшему к сотням парижан в этот вечер. Над головами зевак звучали свежие стихи, вероятно, сочиненные по случаю увиденного.

«Бог всемогущий слишком далеко,
Сумели западню устроить без него,
В ней головы сложили
кувшины, что по воду ходили,
И тамплиеры в ту же яму угодили.

Расплату понесли они за преступленья,

Не получив у судей снисхожденья,
А может быть, наветы им послало провиденье…
Осуждены людьми гореть в кострах,
Чтоб удостоиться венца на небесах».

Уже не гул, а рев одобрения прокатился вокруг эшафота. Но этот рев, равно как и с опозданием возникшее сочувствие парижан, уже не могли остановить маховик запущенного механизма. Спектакль должен был завершиться хорошо известным финалом.

Тем временем палачи заложили проход к столбам тюками соломы, набросали поверх них связки хвороста, так что зрителям оставались видны только бюсты двух седоволосых мучеников. Вскоре эти тюки подожгли со всех сторон. Едким, тяжелым дымом заволокло столбы и фигуры, и пламя принялось за свою зловещую трапезу. Оно ослепительно полыхало, хищными языками поджаривая темное парижское небо, отвоевывая у темноты клочья освещенного пространства. Теперь это был единственный источник света во мраке ночи — света, отправляющего души во мрак.

Через несколько минут все было кончено…

2

Утро без настроения — это даже не катастрофа. Это особое состояние души, когда любой шорох может стать раздражителем, — не то что случайный телефонный звонок или голос на лестничной площадке. Это действительно особое состояние души, когда не только посторонний звук, но даже запах или пустяковый предмет, обнаруженный не на своем месте, — могут вызвать прилив таких эмоций, которые способны смести всех и всё на своем пути. И хорошо еще, что у одинокой женщины подобное состояние чаще всего проходит, оставаясь незамеченным для окружающих. Зная свои «возможности», одинокая женщина предпочитает оставаться дома — собственно, в одиночестве. Конечно, когда не нужно идти на работу.

Было воскресенье. И было именно такое утро. Не то что без настроения — оно было, это настроение, но какое! Накануне вечером в разгар любимой передачи «Что? Где? Когда?» тихо погас экран телевизора. Никого не мучил, а просто скончался в один момент — и все.

Ночь была наполнена отсутствием сна, столпотворением мыслей о никчемности всей жизни, стойким желанием снова закурить и отчаянной борьбой против собственного желания.

Она не курила уже два года. Мужественно продержалась почти семьсот пятьдесят дней — считала намеренно, отмечая в календарике. Для чего? Не ответила бы сама. Не рекорд ведь какой-то побить хотела. Когда бросала, не думала о рекордах. Просто поняла, что ее дети — старшеклассники — как-то с пренебрежением стали поглядывать в ее сторону. То ли от того, что вид у нее замороченный был, то ли — того хуже — от запаха дыма, от перегара табачного, въевшегося уже в одежду. И бросила. Сказала себе, дала установку — и бросила. Смогла.