Перелистывая годы

Наталья Петровна Кончаловская, о которой я уже не раз писал, была внучкой Сурикова, дочерью выдающегося живописца Петра Кончаловского, матерью Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского, женой Сергея Михалкова… Но и сама по себе являла личность редчайшую! Мне кажется, она способна была мастерски овладеть всем, за что бралась. В самом деле: сочиняла веселые и мудрые стихи, порой соединяя их с историческими изысканиями и открытиями (ее книга о Москве – не только поэзия, но и отгадка многих исторических «тайн»), создала роман о своем гениальном деде, потом увлеклась переводами французских поэтов, а заодно и биографическую повесть об Эдит Пиаф сотворила; ей принадлежит авторство «русских текстов» многих итальянских – и не только итальянских! – опер. Неповторимая Наташенька – русская интеллектуалка, одержимо посвящавшая свое перо, свою образованность отечественной культуре, но и французской, и итальянской – она презирала шовинистов, никогда не подчеркивала, какую национальность кто из ее друзей «представлял», ибо оценивала людей по их истинным достоинствам, а не согласно одиозному «пятому пункту». Но к тем, кто подвергался гонениям, проявляла особую сердечность, коя была протестом.

Любая картина состоит из деталей – и картина жизни, бытия человеческого, и полотно, созданное художником. Наталья Петровна рассказала мне о таком случае… Завершив свое бессмертное творение «Утро стрелецкой казни», Суриков решил показать его Репину. Илья Ефимович, высоко оценив полотно, позволил себе дерзкое предложение: хоть магическая сила картины – в ожидании казни обреченными стрельцами… одного стрельца надо бы все-таки уже «вздернуть». Это, по мнению Репина, производило бы еще большее впечатление.

Суриков прислушался: одного стрельца «повесил» – и картина… почти умерла. Оказалось, что ожидание беды страшнее самой беды. Суриков это понял – и повешенного «замазал» белой краской. Потом реставраторы, разглядывая шедевр, обнаружили: что-то художник сокрыл. Но что? Наталья Кончаловская раскрыла этот секрет. «Вот что такое – деталь!» – сказала она мне однажды и вновь вернулась к «Утру стрелецкой казни». И добавила, помню: «Едва ли не главная «деталь» в образе каждого настоящего художника – поэт ли он, или артист, или живописец – это стремление, так сказать, «умереть на сцене». То есть творить до последнего дыхания, до смертного часа…» Я запомнил те слова на всю жизнь.

Наталья Петровна и сама «умерла на сцене», не расставаясь с писательским пером, с замыслами и всеми другими «затеями», неотторжимыми от музыки, да и от других искусств, коим она тоже служила неустанно, поскольку уставала лишь вне творчества.

Я знал многих творцов, которые «умерли на сцене» (в том символическом смысле!): Константин Паустовский, Самуил Маршак, Лев Кассиль, Сергей Образцов, Аркадий Райкин, Василий Меркурьев, Валентина Сперантова…

Но знал и трех, которые умерли на сцене в смысле буквальном.

Начну рассказывать об этом как бы издалека. Школьником я был в литературном кружке, которым руководила еще одна истинная интеллектуалка Вера Ивановна Кудряшова. Она не просто исследовала литературную классику, любила ее, но и, казалось, исключительно ею дышала. И знала о великих писателях всё! Даже помнила наизусть не только годы, но и дни их рождений… Так вот, она, кроме литературы, старательно приобщала нас и к спектаклям, созданным по пьесам русских классиков или «по мотивам» их творений. Прежде всего, к спектаклям Московского Художественного театра… В довоенную пору почти каждое из тех сценических произведений было пиршеством искусства. Мы видели «Вишневый сад», где в роли Гаева выступал Василий Качалов, в роли Раневской – Ольга Книппер-Чехова, в роли Фирса – Михаил Тарханов, а в роли Яши – молодой Яншин… Потом наш литературный кружок, в который входили и Юра Трифонов, и Сережа Баруздин, дважды посетил «Царя Федора Иоаныча» с Николаем Хмелевым и Борисом Добронравовым в главной роли (тоже были актеры великие!). После каждого из двух посещений мы, юные дарования, встречались с «участниками спектакля». Неуемная Вера Ивановна и это организовала…

И Хмелев и Добронравов перед встречами специально не разгримировывались, чтоб оставаться «в образе». Оба раза «царь-страдалец» неожиданно начинал шутить, похохатывать.

Помню, Хмелев сказал:

– У вас, конечно, может возникнуть удивление: на занавесе – чеховская чайка, а театр «имени Горького»! По этому поводу даже придумали анекдот… «Алексей Максимович получает телеграмму от Антона Павловича: «Поздравляю с присвоением моему театру вашего имени!»

Я, сын «врага народа», честно говоря, удивился смелости подобного анекдота. Времена-то были какие!..

И оба раза «царь», не расставшись с короной, просил нас почитать ему свои стихи (мы все готовились тогда в поэты).