Перелистывая годы

Помню его сладковатый голос, вопрошавший меня на дачной тропинке: «А спать тебе еще не пора?» Куда девались благостность и заботливость? Реально он позаботился лишь о том, чтобы превратить меня в сына «врага народа», а мою будущую жену – в дочь «изменника родины»… Супруга же его по имени Женя (отчества не припомню) своим «личным» знакомством с Исааком Бабелем, быть может, не желая того, сгубила выдающегося писателя…

На другой даче, почти по соседству с Ежовыми, раньше жил другой «милый и приветливый человек» – Генрих Григорьевич Ягода. Тоже щуплый и хлипкий… Я упорно ставил ударение в его фамилии не на втором слоге, как полагалось, а на первом. Получалась «ягода», что было понятней и ближе моему возрасту, но что вызывало страх в глазах взрослых, поскольку «милый и приветливый» был председателем ОГПУ. С Ежовыми он состоял в теснейшем союзе, что не помешало Николаю Ивановичу поступить с Генрихом Григорьевичем так же, как Генрих Григорьевич поступал с другими… «Приветливые и милые» оказались палачами, каких еще не знала история. Две коротышки укоротили жизни высоких, масштабных личностей. Прежде всего именно их…

А напротив нашей дачи в летние дни отдыхала веселая, счастливая и очень добрая семья председателя Госбанка Попова. Женой его была та самая любимица детей всей страны «тетя Наташа» – Наталья Ильинична Сац, о которой я, «перелистывая годы», не раз вспоминаю…

Однажды, появившись на улице вместе с рассветом, чтобы успеть до завтрака искупаться в реке, я услышал короткий, глуховатый, словно боявшийся кого-то разбудить, выстрел. Это застрелился глава веселой и счастливой семьи… «Успел, – помню, тихо, не рассчитывая на мой острый и догадливый слух, промолвил папа. – Может быть, я ему скоро буду завидовать?» «О чем ты говоришь?!» – с отчаянием схватившись за голову, вскричала мама.

Но отец оказался провидцем.

Я уже писал, что, посоветовав мне не сочинять больше стихи, а переключиться на прозу, Маршак, Кассиль и Паустовский определили мою литературную дорогу. Но впервые я познакомился с Самуилом Яковлевичем не тогда, не в сорок седьмом году, а гораздо раньше. Произошло это как раз в Серебряном бору. Еще в дни моей беззаботности…

Накануне мама не без трепета сообщила мне, что он приедет в воскресенье утром к жившему на первом дачном этаже крупнейшему в то время издателю Алексинскому (я еще не знал, что его фамилия весьма напоминала мой будущий псевдоним).

Мама устроила репетицию целой литературной программы: я дважды или трижды продекламировал все стихи Самуила Яковлевича, которые знал наизусть…

На следующий день мы, затаившись на своем втором этаже, стали ждать. Время шло… А Маршак, приехавший и, как мы углядели, вошедший в дачу, все не появлялся. Потом выяснилось, что он, по его собственным словам, «завалился спать». Мама объяснила мне, что быть выдающимся писателем очень утомительно… Наконец часа в четыре Самуил Яковлевич вышел в сад – и Алексинский, как было договорено, махнул нам рукой. Мы спустились… И были представлены своему кумиру.

Маршак не только проповедовал, что с детьми надо общаться «на равных», но сам так именно и общался с ними.

– Здравствуй, голубчик! Как живешь? – спросил он у меня, будто мы с ним давно были в приятельских отношениях.

– Хорошо, – ответил я, что в те дни еще соответствовало истине.

– А что поделываешь, если не секрет?

– Я люблю стихи.

– А играть в чехарду или в жмурки не любишь?

– Но стихи я люблю больше. Честное слово!

– Я тоже стихи люблю больше.

– Он почти всего вас знает наизусть, – запинаясь, сообщила мама. – Можно почитать?

– Пожалуйста… Если ты, Толя, хочешь.

– Я хочу. Честное слово!

– Я и так верю, что каждое твое слово – честное. Эта фраза Маршака мне запомнилась.

Я читал, а мама шевелила губами: вдруг забуду! Но я не забыл.

Самуил Яковлевич вынул платок и протер очки:

– Спасибо, голубчик.

– Он и сам пробует сочинять… – Мама сочла, что настал подходящий момент для этого сообщения.

– Почитай, голубчик. Если, конечно, хочется… И я прочитал:

Поет соловей у меня под окном,
И весело, весело мне.
Но как запоет он грустную песнь,
Тоскливо, тоскливо в душе…

– Это прекрасно, что твоя душа уже умеет тосковать. А не только веселиться!

То были мои единственные стихи, которые, кажется, понравились Маршаку.

– Он много читает, – оповестила его мама.

– Сколько читает – это важно, но еще важней – что читает. Ты согласен, голубчик?

Я согласился.

– Есть книги, не прочитав которые, просто трудно жить дальше. Вот, к примеру…

Он назвал книг двадцать, не меньше. А мама, в совершенстве владевшая стенографией, успела записать. Когда Маршак назвал «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, я опростоволосился, заявив, что петь не умею. Маршак как бы между прочим, не унижая меня иронией, пояснил, что это песнь, которую не поют, а читают.