Перелом

Корольков вызвал лифт. Спустился вниз и вспомнил, что ничего не объяснил Оксане. Он вернулся.

— Я ничего не сказал Оксане, — объяснил он, стоя в дверях кухни.

— Скажи, — разрешила Надежда.

Корольков заглянул в комнату.

Девочки и мальчики сидели вокруг стола. Некоторых он знал — Федотову и Макса.

— Ты со своими тостами как грузин, — сказала Федотова.

— Я не «как грузин». Я грузин, — поправил Макс.

— Грузины берегут традиции потому, что они маленькая нация, — объявила Оксана.

— Грузины берегут традиции потому, что они берегут прошлое, — ответил Макс. — Без прошлого не бывает настоящего. Даже кометы не бывают без хвоста.

— А головастики обходятся без хвоста, — напомнила Федотова.

— Вот мы и живем, как головастики, — ответил Макс. — Как будто все с нас началось и после, нас кончилось.

— Говори, говори, — попросила Оксана и подложила кулачок под высокую скулу.

— Что говорить? — не понял Макс.

— Все что угодно. Ты очень хорошо говоришь.

Оксана заметила отца в пальто и шапке, стоящего в дверях.

— Ты куда? — удивилась она.

— Никуда, — ответил Корольков и вышел на кухню.

— Сядь, — спокойно сказала Надежда, стоя к нему спиной. — Перестань бегать туда и обратно.

— Мне плохо! — проговорил Корольков, и его лицо стало отрешенным.

— Тебе надо успокоиться. Выпей!

Надежда достала из холодильника бутылку коньяку. Эти бутылки время от времени совали больные. Брать было неудобно. И не брать — тоже неудобно. Это была форма посильной благодарности за спасенную жизнь.

Корольков налил стакан и выпил, будто жаждал. Налил второй и выпил второй.

Он вливал в себя не коньяк, а наркоз, чтобы ничего не чувствовать, размыть все чувства до единого. Иначе — катастрофа, как если больной вдруг просыпается во время операции и начинает осмысленно моргать глазами.

* * *

У Оксаны грянула музыка. Корольков некоторое время видел сквозь приоткрытую дверь, как они танцуют, а вернее, замедленно качаются, как водоросли в воде. Успел подумать почему-то, что необходимое условие для современного танца — молодость. Потом все исчезло.

* * *

…Он бежал по шоссе — серому, ровному, бесконечному. Трудно было дышать, сердце стучало в горле, в висках, в кончиках пальцев. Казалось — не добежит.

Но вот знакомая будка. В будке знакомый милиционер — «куль с мукой». Верхняя пуговица на его кителе была оторвана. Так и не пришлось пришить с тех пор. Он сидел и пил чай с большим и даже на вид мягким бубликом. Корольков стал стучать в дверь так, будто за ним гнались. Куль медленно поднялся, подошел, отодвинул задвижку.

— Отведи меня в КПЗ, — попросил Корольков, задыхаясь.

— Зачем? — удивился Куль.

— Я совершил преступление.

— Какое? — Куль отер губы, освобождая лицо от крошек.

— Я предал любовь.

— Это не преступление, — успокоил Куль. — За это сейчас ничего не бывает.

— А раньше?

— Смотря когда раньше. Товарищеский суд, например. Или выговор с занесением в личное дело.

— А еще раньше?

— Еще раньше? — Куль задумался. — Дуэль.

— Ас кем мне стреляться? Я один виноват.

— С собой и стреляйся.

— Дай мне пистолет.

— Не имею права. Меня привлекут. Корольков дернул кобуру и оторвал ее от ремня, ожидая, что Куль свистнет в свой свисток и его отведут в КПЗ.

Но Куль не свистнул.

— Только не на дороге! — предупредил он. — А то транспорт пойдет…

Корольков пошел назад вдоль шоссе, вглядываясь в придорожный лес. Подумал: а куда стрелять? В висок или в сердце?

Он приставил пистолет против сердца. Нажал курок. Курок был тяжелый, как ржавый, и шел очень тяжело. Корольков надавил сильнее, притиснул дуло к груди, чтобы грохоту было меньше. Но грохота вовсе не вышло. Его только сильно толкнуло в грудь, и загорелась болевая точка. Потом огонь от точки пошел к горлу, к животу, и через мгновение вся грудь наполнилась непереносимым жжением. Хотелось разбить грудь, чтобы остудить сердце воздухом.

«Как больно умирать, — подумал Корольков. — Бедные люди…»

* * *

Прошло три года.

Корольков выздоровел после инфаркта и по-прежнему ходил пешком на работу и с работы.

Пока лежал в больнице, выяснилось, что у него никогда не было никакой язвы. Это боль от сердца давала иррадиацию в желудок.

Корольков получил место заведующего отделением. У него прибавилось административных дел, которые отвлекали его от операций. Но зато он стал получать на двадцать пять рублей больше.

Жизнь потекла по-прежнему. Вернулась необходимая и излюбленная инерционность. О Марго он сознательно не думал. Боялся: если начнет думать, сердце треснет по прежнему шву.

Корольков знал по своим больным, а сейчас уже и по себе: счастья хочется, когда цело сердце. А когда оно похоже на мину замедленного действия с часовым механизмом и каждую секунду может взорваться, когда жизни угрожает опасность, хочется жить и больше ничего. Просто жить и делать операции — плановые и экстренные.

Белки по-прежнему летали по деревьям, и их по-прежнему преследовали коты. Но Королькову казалось: все переменилось за три года. Белки облезли и постарели, как будто их погрызло время. Коты стали меланхоличнее; и такое впечатление, что у котов и белок тоже был инфаркт.